Україна Православна

...

Официальный сайт Украинской Православной Церкви

К 160-летию освобождения Киевской области от немецко-фашистских захватчиковПротодиакон Борис Крамаренко: «Я похоронен был заживо дважды»

01.03.2004 archive, Вестник №30, Даты

К 60-летию освобождения Киевской области от немецко-фашистских захватчиков

06.02.2004. КИЕВ. Блаженнейший Митрополит Владимир совершил Божественную литургию по случаю 60-ой годовщины освобождения Киевской области от немецко-фашистских захватчиков
В день 60-й годовщины со дня освобождения Киевской области от немецко-фашистских захватчиков Блаженнейший Митрополит Владимир совершил Божественную литургию в домовом храме в честь святителя Николая, что в Свято-Успенской Киево-Печерской Лавре. За богослужением Предстоятель Украинской Православной Церкви молился о здравии ветеранов, которые шестьдесят лет назад не пожалели себя ради Отечества, а также помянул убиенных фронтовиков-освободителей.

ПРОТОДИАКОН БОРИС КРАМАРЕНКО: «Я похоронен был заживо дважды»

С каждым днем все меньше становится очевидцев событий шестидесятилетней давности. Сегодня, увы, на пальцах можно пересчитать священнослужителей-фронтовиков, которые участвовали в освобождении киевских земель от немецко-фашистских захватчиков. Один из них — протодиакон Борис Крамаренко, скромный труженик у Престола Божия, который живет и служит под Киевом, в Броварах. Его знает почти вся столичная епархия, особенно ее старшее поколение. Но мало кому известно, что этот тихий человек является кавалером ордена Славы и, несмотря на заслуги перед Родиной, подвергался преследованиям со стороны атеистической власти за веру во Христа…

— Отец Борис, фронтовики, которые шестьдесят лет назад торжественно шли улицами освобожденного Киева, сегодня влачат жалкое существование. Некоторые настолько разочаровались в жизни, что иногда говорят: «Ради чего мы воевали?»…
— Режим, построенный на человеческих костях и окропленный кровью невинных людей, нежизнеспособен. Когда говорят о благополучии, которое якобы могли дать немцы, я всегда задаю вопрос: «А не слишком ли высока цена этого благополучия?» Фронтовики не могут хорошо говорить о фашизме, потому что видели, как относились фашисты к славянам. Мне хочется плакать, когда я смотрю фотографии, сделанные в концлагерях, слышу об эсэсовских экспериментах над человеком, вспоминаю об издевательствах, побоях и страданиях, которые довелось пережить людям в сороковых. Да, с виду все кажется красиво: ежегодно на День победы фронтовики идут торжественным строем. Но это они могут себе позволить только раз в году — 9-го мая. А как живут они триста шестьдесят четыре дня в году?! Что имеют они, кроме жалкой пенсии, болезней и банальных долгов за коммунальные услуги?! Разве для того они отдали свои молодые годы, чтобы в старости государство забыло о них? Фронтовики говорят, что зря воевали не потому, что ложатся и просыпаются утром на голодный желудок, не потому, что вынуждены носить плохую одежду и тем более не потому, что у них что-то болит. Им просто обидно, ведь они чувствуют открытое неуважение к себе.

— Какие наиболее яркие страницы своего фронтового пути вам наиболее запомнились?
— В 1944 году фашисты швырнули меня в какую-то трубу вместе с другими убитыми — это было под Краковом. Благо, что пришли наши, началась операция по освобождению Кракова, и меня нашли. Много трудностей я пережил в этом году, но все как-то сходило с рук, потому что меня сопровождала надежда на Бога. Долгое время я прослужил в разведке и никогда не шел на задание, не перекрестившись. Еще перед началом войны моя крестная мать, давая мне крестик, сказала: «Смотри, вернись живой». Сейчас я даже удивляюсь, как это у меня все получалось.
Свой первый орден Славы я получил под Корсунь-Шевченковским. Там мне удалось подбить немецкий танк и тем самым спасти жизнь нескольким боевым товарищам. Затем нас отправили освобождать польский город Кросно. Этот пункт был окружен минным полем, поэтому уже во время подготовительных операций много наших ребят погибло. Жертв было бы еще больше, если бы не разведка. Командовал тогда нашей ротой Виктор Иванович Ярошенко. За сражение под Кросно ему присвоили звание Героя Советского Союза. Я же был командиром отделения. В одном из городских кварталов на нас напали фашисты, завязался рукопашный бой. Тогда меня ранило разрывными пулями в обе ноги. Наши подумали, что я убит, поэтому снова спрятали в укромное место — похоронили, что называется. А домой послали «похоронку». С большой скорбью принял весть о моей гибели наш командир полковник Ярошенко. Он отказывался в это поверить и после войны стал меня разыскивать. Спустя время он узнал, что я живу в Бобровице (в 50-ти километрах от Киева). Тогда мне домой пришло краткое письмо: «Приезжай в Борисполь, я тебя там встречу. Ярошенко». Это была очень трогательная встреча. Помню, стою я на вокзале, а он проходит мимо и не замечает. Затем резко оглядывается: «Борька, ты?»
После ранения в 44-ом я попал в госпиталь, и мое путешествие по больницам продолжалось до 1947 года. Все это время врачи говорили, что ногу нужно ампутировать, но я не соглашался. Летом 47-го я вернулся домой на костылях.

— Вы упомянули о вере. Была ли у вас возможность посещать храм во время войны?
— Как это ни парадоксально, во время войны у меня была возможность не только ходить в храм, но даже петь на клиросе. Храмы, закрытые Сталиным, были открыты оккупантами.

— Как устроилась ваша жизнь после войны?
— По возвращении с фронта я стал регентом хора, а затем диаконом в Бобровицком храме. Меня рукоположил архиепископ Черниговский Гурий, который впоследствии стал митрополитом Ленинградским и Ладожским. Это враждебно восприняли партийные власти: «Как это такой талантливый человек додумался стать церковником». За мной по пятам стали ходить работники культуры и, зная, что я умею играть на многих музыкальных инструментах, предлагали стать директором местного дома культуры. Но меня это не прельщало.

— Отец Борис, а где вы научились регентскому мастерству?
— Мои родители были глубоко верующими людьми, так что еще до войны я ходил в храм и там стал петь на клиросе. Также до войны работал на комбинате по настройке музыкальных инструментов. На многих из них я научился играть в совершенстве, развил хороший слух. К тому же я писал иконы. Во многих храмах Киева есть мои работы. Одна из них — образ преподобного Серафима Саровского во Владимирском соборе.

— Стало быть, вы посещали художественный кружок?
— Рисовать я умею с малых лет. У меня не было учителя, просто я частенько захаживал в нашу художественную мастерскую и долго наблюдал, как работают мастера. Во время войны мне пришлось побывать во многих госпиталях. Я как человек трудовой и не мог сидеть без дела, вот и начал потихоньку рисовать. Наибольше художественные навыки пригодились мне после войны. Великая Отечественная унесла жизни многих людей, и родственники хотели иметь на могилках хоть какие-то портреты. Мне приносили фотографии, а я делал из них маленькие портреты. Также во время атеистических гонений на Церковь во многих домах не стало икон. Так что, со временем, меня попросили заняться иконописью. Первое время я делал это тайно, но затем об этом узнали все, так что мне много пришлось претерпеть.

— До войны люди жили более-менее благополучно. А вот с нападением фашистов все нажитое честным трудом пришлось оставить. С какими чувствами вы отправлялись на фронт?
— В мое время у людей патриотические чувства были развиты настолько, что мало кто думал о себе, а тем более о своем имуществе. Родина в опасности! — и этим все сказано. Тяжело было не столько тем, которые уходил на фронт, сколько тем, кто провожал. Еще хуже пришлось тому, кто получал «похоронки». Я же пошел на фронт в сентябре 43-го с твердым намерением «положить душу за други своя». Путь был тернистым. Сразу нам пришлось освобождать Зборычи, затем мы вошли в Киев через Пущу Водицу, к 1944 году освободили Белую Церковь. Затем, после взятия Корсунь-Шевченковского, нас отправили в западноукраинские регионы, а оттуда пришли в Польшу. Там я получил ранение, из-за которого перенес тринадцать операций. После этого мне все-таки ампутировали ногу, и вот с тех пор я живу с протезом.

— Молодое поколение имеет представление о Великой Отечественной войне как о чем-то мрачном и темном. Но как из художественных, так и документальных кадров мы видим, что на фронте было место и творчеству. Песни, танцы, самодеятельность украшали фронтовые будни…
— Знаете, как на войне: вернулся в штаб живой — уже счастлив. Культурные программы лишь позволяли людям немного отдохнуть, не более. Но у меня на фронте был один день, который я считаю самым светлым в своей жизни. Мы стояли под Корсунем-Шевченковским. Началось танковое наступление фашистов. Представляете, сидят молодые ребята в окопе, а на них ползет танк. Нас окружили одиннадцать немецких дивизий. Вдруг вижу, с первой линии обороны бегут наши ребята. Пока они меняют позиции, мы пытаемся задержать фашистов. Вижу, один танк вот-вот нас накроет. Тогда я швырнул последнюю противотанковую гранату. Во время взрыва меня полностью засыпало землей, выглядывала одна голова. Несколько солдат вытягивали меня из этой грязи (а был уже конец февраля). Затем говорят: «Тебя ожидает командир дивизии». Я пытаюсь им объяснить, что мне в таком виде не положено идти к комдиву, но они и слушать не хотят. Что ж, взял я свой пулемет, вернее, то, что от него осталось, и пошел. Тогда мне вручили орден Славы и выдали новое орудие. Награда меня не радовала, потому что в бою погиб мой «второй номер» (солдат, который подает патроны и устраняет неполадки в оружии — А. А.). Мы многое повидали на своем пути. От этого сражения мы так и не смогли отдохнуть, потому что уже к утру обновленные силы фашистов снова попытались прорвать оборону. Но не прорвали. После этого боя мне дали медаль «За отвагу». Этот день (17 февраля) был самым счастливым в моей жизни.

— Вы сказали, что, несмотря на ваши заслуги перед Отечеством, после войны на вашу семью обрушились преследования со стороны властей…
— Вначале они хотели надломить волю моей жены и детей (дочери и сына). Часто вызывали их в городской совет. В начале им говорили примерно следующее: «Как не стыдно жить с таким кормильцем. Вместо того чтобы служить партии, он по церквам ходит — побирается». Потом стали запугивать: «Действия Бориса Степановича ни к чему хорошему не приведут». Жена держалась молодцом, никогда не говорила, как ей тяжело. Но мне достаточно было внимательно посмотреть ей в лицо, чтобы все понять. Потом они оставили ее в покое. А однажды мне пришла повестка явиться в городской совет. Я надел пиджак с полным комплектом боевых наград и пошел. Долго пришлось стоять под дверью — в тот день «пригласили» многих. Один мой знакомый, проходя мимо, обронил: «Они на вас очень злы, так что будьте осторожны».
«Товарищ Крамаренко!» — раздался «металлический» голос из-за двери. Когда я вошел, мне даже не предложили сесть. Наград не было видно из-под плаща. Я так и остался стоять. «Как вы смеете позорить советскую власть, Крамаренко, — обратился ко мне секретарь, — как фронтовик мог до такого опуститься: петь в церкви!» И тут я не выдержал: «В отличие от вас я за власть кровь проливал…, — и осекся, потому что почувствовал себя плохо. — Разрешите, пожалуйста, присесть». «Стойте и отвечайте на вопросы, — они продолжали меня беспощадно «пилить», — сейчас мы придумаем, как вас наказать». Когда стало совсем невмоготу, я снял плащ и присел на стульчик. В комнате неожиданно воцарилась тишина — все смотрели на мои ордена. Затем седоволосый партийный работник встал и вежливо обратился ко мне: «Борис Степанович, вы свободны, можете идти». На этом и закончились мои мытарства в партийных кабинетах. Более того, потом меня стали даже уважать.

— Отец Борис, а не приходилось ли вам использовать авторитет фронтовика для защиты интересов Церкви?
— Как-то меня в очередной раз вывали в горисполком. Не успел я войти, а мне прямым текстом говорят: «Как хотите, но чтобы к вечеру вас в храме уже не было — завтра закрываем». Ночью к церкви сошлось полтора десятка бабушек. «Станем на дверях, — рассуждают они, — старых тронуть не осмелятся». Но активисты-безбожники не посмотрели на «седины» — растолкали женщин и, ворвавшись в храм, стали срывать со стен иконы. А к утру подогнали технику и снесли нашу церквушку. На ее месте появился клуб.
Недавно я ездил в Бобровицу ходатайствовать, чтобы отобранный некогда под клуб храм возвратили верующим. Все равно он стоит закрытый. Зашел в городской совет, а там та же женщина, которая при Хрущеве закрывала храмы. Ей много пришлось пережить, но она до сих пор не верит, что делала что-то плохое.

— О чем вы беседуете при встречах со своими фронтовыми товарищами?
— К сожалению, с каждым днем моих боевых товарищей становится меньше. Вот это и является основной темой наших разговоров. Если раньше мы вспоминали фронтовые будни, сражения, то теперь только то и делаем, что поминаем усопших. Более того, сам я никогда не думал, что доживу до таких лет.

— И, наконец, что бы вы хотели пожелать сегодняшним призывникам и военнослужащим?
— В сегодняшних призывах, на мой взгляд, есть два положительных момента. Во-первых, многие ребята служат по месту жительства. А если их и посылают куда-то, то, во всяком случае, не за пределы Украины. В мое время было по-другому. Родом я из Черниговской области, а по солдатской дороге дошел до самой Польши.
Во-вторых, тогда в армии верующим людям было очень сложно. Атеистическая идеология делала все возможное, чтобы Родину защищали безбожники. Только в ходе боевых действий некоторые ребята «вспоминали» о том, что еще в младенчестве были крещены, доставали свои нательные крестики, стали хоть как-то обращаться к Богу…. Сейчас практически при каждой воинской части есть свой храм (иногда просто приспособленное помещение), но главное, что солдаты имеют возможность побеседовать со священником.
Призывникам я хотел бы пожелать, чтобы они не спешили увиливать от армии. Все-таки она многому учит. А молодым солдатам, учитывая, что их службу сегодня мало кто ценит, — мужества и терпения.

Беседовал Александр Андрущенко

Україна Православна

Дизайн, верстка и программирование Cent Studio