Священник Владимир Зелинский. Благодарение памяти

01.10.2004 archive, Вестник №37, События

БЛАГОДАРЕНИЕ ПАМЯТИ

Священник Владимир Зелинский

Творение памяти

В 22-ой главе Евангелия от Луки читаем:
«И взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: сие есть Тело Мое, которое за вас преломляется: сие творите в Мое воспоминание» (Лк.22, 19).
Непросто приступать к докладу, цитируя эту строку. С нею мы входим в Святая святых нашей веры, где Слово прелагает хлеб в Тело Христово. Здесь боязно и дышать, не то, что вдаваться в рассуждения. Православная Церковь, в отличие от католической, возжелавшей, если не понять, то как-то объяснить то, что совершается на алтаре, отказалась от объяснений сути происходящего, преградила путь всякой, даже очень глубокой, философии. Хлеб остается хлебом, и вместе с тем в нем присутствует Тело Христово. Евхаристическое богословие начинается уже за порогом этой тайны. Воспоминание остается лишь актом нашей памяти и вместе с тем становится чем-то совершенно иным: память распахивается настежь и принимает присутствие Божие, становится сосудом, местопребыванием, как бы малым храмом его. Греческий глагол ро1епе означает прежде всего «делайте», «совершайте память», на место которого синодальный перевод Нового Завета, желая, видимо, обрядить это слово поторжественнее, выбрал самое высокое из значений: «творите». Глаголы, что книги, имеют свою судьбу. Перефразируя строку евангелиста Матфея можно было бы сказать: и пронеслось слово сие между русскими до сего дня.
Пронеслось — и отложилось в нашем восприятии, разрослось и по-своему разбогатело в нем. Творите Евхаристию, творите память. «Время сотворити Господеви», произносит дьякон в конце проскомидии перед благословением Царства. Отважусь сказать больше: будьте сотворцами Господу, творите время и место Его присутствия, созидайте храмы Ему повсюду, начиная с «внутренней клети», собственного сердца. Тот, кто служит или участвует в литургии, молитвенно повторяя слова, миллион раз уже произнесенные, всегда творит. Он соучаствует в творчестве всей Церкви, которое совершается здесь и теперь, в таком-то молитвенном собрании, в таком-то храме, на таком-то алтаре. Мы творим воспоминание словами Спасителя, чтобы «приготовить путь Господу», чтобы принять Его в хлебе и вине, узнать Его в единстве молящихся, их вере, любви, покаянии, памяти.
Вот о этой памяти мне хотелось бы теперь поговорить.

Всеобщий Анамнезис

Вячеслав Иванов, один из самых вечных и верных спутников Сергея Аверинцева, в своем письме к итальянскому филологу Алессандро Пеллегрини, как бы завершающем цикл, начатый «Перепиской из двух углов», написал строки, которые кажутся мне удивительными:
«Всеобщий Анамнезис во Христе — вот, значит, цель гуманистической христианской культуры: потому что такова историческая предпосылка всемирной соборности…»
Не случайно греческий литургический термин- «анамнезис» прозвучал в тексте, посвященном происхождению культуры. Культура понимается здесь Ивановым прежде всего как совокупность душевных связей между людьми, как «кровеносная система» идей, в которых заложены семена Предвечного Слова. «Всякая большая культура, — пишет Иванов несколькими строками выше, — поскольку она есть эманация памяти, всегда есть воплощение важного духовного события, представляющего собой своеобразный аспект воплощения Слова в истории; вот почему всякая большая культура не может быть ничем иным, как сложным выражением религиозной идеи, образующим ее ядро».
Оставим на время культуру и вернемся вновь к Евхаристии; будучи таинственным образом Откровения, также и она совершается в памяти и из памяти исходит. Прежде чем заявить о себе в молитве и жесте священника, таинство уже существует в анамнезе, в соборной, кафолической памяти церковного собрания и Предания. Мы причащаемся хлебом и вином, являющими собою живого Христа, и в то же время иным, сокровенным образом мы причащаемся и «воспоминанию» о Христе, историческом, конкретном, живущем в нас. Христос осуществляет Свою власть, данную Ему Отцом, исполняя человеческую молитву, произносимую устами участников литургии, ту молитву, в которой евангельская память о Нем прелагается в тайну Его присутствия. И потому с точки зрения православной экклезиологии всякая Евхаристия, которая совнершается по должному чину канонически рукоположенным епископом или священником, по своей сакраментальной значимости приравнивается к Тайной Вечери, хотя Тайная Вечеря остается, разумеется, единственым, неповторимым событием в истории.
«На камне сем», на скале сего немыслимого тождества, которое, конечно же, каждодневно бросает вызов всякому здравому смыслу, основано наше видение Церкви, остающееся столь несговорчивым по отношению к любому релятивизму. Такая вера дарует нам поразительную отвагу пребывать в тайне, в которой мы мыслим, служим, молимся, вспоминаем, творим, живем. Тайна являет собой жизнь, живую реальность Христа. Мы слишком привыкли к словам о «реальном присутствии», относя их прежде всего к сакраментальной подлинности Тела и Крови в евхаристической чаше. Но коль скоро Тело и Кровь, которым мы причащаемся, делает нас со-природными Христу, то не совершается ли подобное таинство и в нашей памяти, когда она принимает Слово Божие, становится Ему соприродным, со- мысленным, причастным Его смыслу? Слово стало плотию в конкретном человеческом существовании Иисуса из Назарета, однако и смысловая, звуковая, звучащая плоть Слова живет в нашей речи, в нашем общении, в Предании Церкви, в всем ее телесно-словесном существовании. И воспоминания наши, сколь бы ни были они бедны, какими бы ни казались ускользающими тенями, оказываются способны служить тенями Слову, быть для Него палаткой, одеждой, кожей, дыханием. И Слово вольно претворить даже и эти тени в тело свое, сделать их знаком своего пребывания среди нас. Ведь наша литургия — это память, претворенная в богослужение, как Библия — общая память Бога и людей, а Предание — память о Духе Святом, просиявшем в людях, догматах, таинствах.

Похищение и обретение памяти

От святости обратимся на минуту совсем в другую сторону, к доказательству от противного. «Тотчас приходит сатана, -объясняет Иисус притчу о сеятеле, — и похищает слово, посеянное в сердцах их» (Мк. 4, 15). «Вор, — читаем мы в Евангелии от Иоанна, — приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить» (Ин.10,10). И коль скоро сатана есть вор и убийца, то память всегда становится первой его жертвой. Похищая Слово из неисследимых глубин нашего существа, он оставляет все прочие умственные способности наши почти нетронутыми, как бы для того, чтобы суметь ими получше воспользоваться к своей выгоде.
Мне случилось однажды прочесть признание одного убийцы, с интеллектом достаточно развитым, к тому же и прокурора по профессии, который рассказывая о своем преступлении, на редкость глупом и почти безо всякого алиби, фиксировал в тот момент полное отсутствие мысли о прошлом, как и о будущем. Убивая двух женщин просто с целью ограбления, он в тот момент целиком и полностью принадлежал жесткой логике этого акта, столь же трезвой, скрупулезной до мелочей, сколь и безумной, беспощадно слепой к неотвратимым его последствиям. Приходит сатана, как и уходит, оставляя нас затем наедине с внутренним нашим прокурором, который теперь только хватается за голову: куда девались в тот момент его совесть, разум, элементарный здравый смысл? Случай предельный, разумеется, своего рода антиикона греха забвения, от которого, впрочем, кто может считать себя совершенно свободным? Это наваждение словно насылается откуда-то извне, но принимается нами охотно, срастается с нами, делается образом жизни и уже не одного человека только, но целой цивилизации, вступившей, можно сказать, в открытое сожительство с агрессивно-ликующей беспамятность, которая становится своего рода общественным культом эпохи глобализациии.
Однако оставим этот культ и повернемся совсем в другую сторону, приклоним ухо наше к поющим ангелам. «Всякое бо житейское отложим попечение» — кто не помнит этот призыв «Херувимской»? — означает прежде всего увещевание к внутренней работе над памятью. Херувимы зовут нас к водворению строгости в умственном нашем хозяйстве, к высылке «многих и лютых воспоминаний», как говорится в удивительной богородичной молитве, к дисциплине внимания. «Отложим попечение» — позволю себе вслушаться и вдуматься в херувимскую мысль, — чтобы освободить таящуюся в нас память, помочь ей пробудить в себе Слово, некогда оброненное в нас. Перед совершением Евхаристии и память должна стать евхаристичной, благодарящей. Ей надлежит стать той «плотью ума», в которой «божественный глагол» становится словом или воспоминанием человеческим. Мы обретаем способность вспомнить Слово Божие, о котором, по здравому рассуждению, помнить никак не можем, ибо оно вошло и укоренилось в нас в час нашего создания, чтобы остаться навсегда нестираемым во всякой душе, даже и одержимой забвением.
«Память, чреватая Словом» — целиком наша и уже не наша, ибо она относится к тому сущностному онтологическому уровню в нас, на котором мы узнаем лик любви Божией, обращенный к нам. Потому что «свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир» — это иное имя любви, той, которая по слову ап. Павла «излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам» (Рим.5,5) и узнать о которой можно только обретая в себе присутствие Духа. Вслед за «оставлением попечений», т.е. очищением памяти, если нам удастся последовать ангельскому призыву, пробуждается или скорее «творится» память иная, та, что хранит в себе следы Духа, та, что откликается свету, просветившему нас. Пробуждением такой памяти и занята вся трудная школа восточной молитвы.
Принцип этой молитвы состоит, как известно, в очищении ума, «который Господь называет «сердцем», как говорит св.Максим Исповедник3. Очищение начинается с долгой работы освобождения от тех почти незаметных, держащих нас в плену помышлений, которые вскрываются и отсекаются лишь аскезой и покаянием. Такая молитва должна подрубить корни попечений и страстей пленного нашего «я», прояснить горизонт ума, взгляда, каждого чувствования. И вот тогда просыпается незаметно, медленно подлинное наше «я», пронизанное светом Слова, хранящее в себе «залог Духа». Секрет этой практики состоит именно в преложении «я» ветхого, в иное, древнее, подлинное, еще не раскрывшееся, тот, «сокровенный сердца человек», о котором говорит ап.Петр.
Чем суровее мы судим себя в покаянии, тем больший даем простор Духу, тем скорее Господь принимает нас в Свою любовь, в Свой мир. Свой царский дом. «Попечение» греха, угнездившееся на самом дне души, нехотя выползает из своих секретных нор, гонимое светом, который сильнее греха и глубже. Поначалу кажется, что с этими попечениями, составляющими всю кипящую, суетящуюся поверхность души жизнь нашего «я», земная жизнь покидает нас. Так говорит ап. Павел в Послании к Колосянам: «Ибо вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (3,3). Эта жизнь просыпается незаметно, заявляет о себе через память о том нашем «я», которое, несмотря на неверие, забвение и измену, всегда жило с Богом.
«Вот сколько бродил я по своей памяти, ища Тебя, Господи, — говорит блаженной Августин в 10 книге «Исповеди», — и не нашел Тебя вне ее. И ничего не нашел, чего бы я не помнил о Тебе с того дня, как узнал Тебя» (XXIV). Когда мы обретаем Бога, когда замечаем хотя бы тень Его присутствия, осветившего наше существование, то находим этот свет повсюду. Каждая минута нашего существования, даже тогда, когда оно было слепым и глухим к присутствию Божию, было облечено невидимым его светом. «Ты удостоил мою память Своего пребывания», — продолжает Августин, — хотя и невозможно отыскать точное место в этой памяти. Я вошел в обитель самой души моей, которая имеется для нее в моей памяти.. но и там Тебя не было… И зачем я спрашиваю, в каком месте ее Ты живешь, как будто там есть места? Несомненно одно: Ты живешь в ней, потому что я помню тебя с того дня, как Я узнал Тебя…»

Евхаристия памяти

Да, конечно, мы не находим Бога ни в одном из уголков здешней, подручной памяти, потому что «Бога не видел никто никогда» (Ин.1, 18), даже и в тени воспоминаний. Никакая мысль не может заключить в себе Бога, но Бог может овладеть мыслью. Смысл «внутреннего делания» состоит и в том, чтобы отказаться от власти над тем, чем мы безраздельно владеем, а владеем мы именно памятью, пусть даже слабой, неверной памятью, мы -господа в ее доме, можем делать там все, что хотим. Но лишь тогда, когда мы действительно «всей душой, всей крепостью» нашей творим воспоминание о Боге, мы отдаем нашу мирскую память в Его владение, и Он, по слову Августина, удостаивает нашу память Своего пребывания. Воспоминание неожиданно приобретает весь свой таинственный, сакраментальный смысл. Такое воспоминание, которое реально соучаствует в служении Евхаристии, становится возможным лишь после внутренней победы над дурной памятью, неустанно, непрестанно предлагающей нам свои услуги, но свидетелем такой победы может быть внутренний Соглядатай, живущий в нас.
Преп. Максим Исповедник говорит, что насколько легче грешить в уме, чем в действительности, настолько труднее бороться с грехом внутренним, чем внешним4. Перемена ума . означает перемену всего человека, в ней заключается «воспитание чувств» великих молитвенников. Но это преображение памяти может стать образом рождения Слова в нас. «Дети мои!, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос», — восклицает апостол Павел (Г ал.4,19) — ибо память, преображаясь, предолевая тяжесть «попечений житейских», рождает в муках Христа.
Впрочем, дозволено спросить, да существует ли такая память на самом деле? Вопрос наш обретает смысл и получает ответ только в контексте, если можно так выразиться, таинства преложения. На алтаре хлеб и вино становятся Телом и Кровью оттого, что мы. Церковь, молимся об этом. Молимся мы — но не только мы. Не молитва наша как таковая непостижимо изменяет природу даров, принесенных на алтарь, но само Слово Божие, которое соучаствует в нашей общей молитве, обращенной к Отцу. Церковь, когда она молится за литургией, утверждает свою единосущность со Словом Божий м. Евхаристия совершается не только на алтаре, но и в памяти Церкви, памяти, которая становится таинством благодарения. Не один какой-то исключительный момент становится местом и временем совершения этого таинства, но и вся литургия, начиная с проскомидии, объединяющей всю Церковь в единой благодарной памяти, собранной в именах, которые мы поминаем.
Память, как мы знаем, образует основу нашего «я», нашей, как говорят, идентичности. Мы суть то, что мыслим, чувствуем, говорим, вспоминаем, и когда этот поток внутри нас меняет свое направление, эта перемена, даже если она никогда не бывает полной, означает изменение нас самих. Мы причащаемся святым дарам и воспринимаем всего Христа, воплощенного, распятого, воскресшего. Его Воплощение становится реальностью нашего существования. Его смерть означает смерть ветхого Адама в каждом из нас. Его Воскресение делается основой нашего упования, «исторической предпосылкой всеобщего Апокастазиса», как говорит Вячеслав Иванов, следуя по стопам св. Григория Нисского.
Евхаристическая память входит в наше существование как закваска жизни вечной. Она есть тот «всеобщий Анамнезис во Христе», приобщившись которому мы сможем ожить в Боге и в памяти друг друга. Заповедь о любви к Богу и к ближнему осуществляется прежде всего в памяти, разумеется, не в памяти о личном нашем прошлом, но памяти о всем богатстве нашего «я», которое можно найти только во Христе. Во Христе времена пересекаются, прошлое соединяется с обетованием, история Иисуса из Назарета двухтысячелетней давности переливается в «жизнь будущего века». Евхаристия открывает нам дверь в тайну времени, а память вводит нас в святилище Евхаристии как таинства благодарения или Всеобщего Анамнезиса, в котором мое «я» становится единым с «я» моего ближнего в присутствии Христовом. Евхаристия подобна иконе времени, в чьем свете мы узнаем также икону человека, сотворенного по образу Божию. «Воспоминание обо Мне», произнесенное и сотворенное на Тайной Вечере, есть та эсхатологическая память, в которой открывается истинный лик человека, искаженный, стершийся в повседневной жизни. «Творить евхаристию в память о Христе» означает вспоминать о Его присутствии во всяком человеке, жить той благодарной, евхаристической памятью, которая образует наше подлинное «я», приходящее к порогу Царства Божия.

Подвижники памяти

А теперь отойдем от нашей высокой, хотя и несколько отвлеченной темы и поговорим о конкретном человеке, посвятившем служению или творению памяти свою жизнь. В заключение посвятим еще несколько минут тому социальному творению памяти в культуре, которое было призванием покойного С.С.Аверинцева.
Было бы непростительным упущением, тем более на сегодняшних Первых Международных чтениях, посвященных его памяти, не вспомнить и о нем, хотя и начали мы совсем о другом. Однако, я думаю, было бы совершенно естественно повернуть от тайны памяти, о которой мы пытались рассказать, к служению памяти или скорее к тому великому подвижнику памяти, которым был Аверин цев.
Сейчас, когда его путь завершен, можно сказать, что этот путь был на редкость выдержан и красив. Кто мог когда-то представить, что этот сверхобразованный чудак, занимавшийся какими-то там древностями, фигура, в общем-то не столь уж исключительная в среде русской интеллигенции, в мирные времена обреченная остаться уютными учеными томиками на пыльных полках (а в немирные — стать пылью самому), вскоре окажется именно тем, кому надлежит открыть и осуществить в себе «связь времен»? Уверен, что сам Сергей Сергеевич был последним, кто мог бы о том догадаться. Он, может быть, и отводил себе скромнейшее место на симпозионе среди тех, «кого позвали всеблагие как собеседника на пир», стараясь передать с предельной точностью, с верностью и духу и букве тому, о чем они говорят, но едва ли много размышлял о какой-то своей миссии, которая, хоть его уже нет, еще далеко им не выполнена. Ибо если в победе над духовным параличом безвременщины, которая все еще никак не кончится, есть немалая аверинцевская лепта, то в восстановлении культурной преемственности двух эпох его новое служение только начинается.
«Каждая работа Аверинцева — сосредоточенное усилие восстановить слово как средство общения и излечения предельно атомизированного посттоталитарного общества», — говорит Константин Сигов .
Я бы сказал даже: «чуда общения». Вся огромная культурная работа, совершенная Аверинцевым, в деталях, во встречах, в истолкованиях отдельных мыслителей или понятий, как и в целом, удивительным образом создает какое-то’ неожиданное поле общения между всем богатством памяти, ивановским «Всемирным Анамнезисом во Христе» и нами, младшими его современниками, родившимися, как и он, в годы беспамятства. И удалось ему это сделать отнюдь не только в силу необыкновенной его начитанности (в клубе эрудитов найдутся, наверное, и не такие феномены), но в силу способности его души «творить» с благодарностью воспоминание о Христе, откликаясь Ему в людях, идеях, культурах, поэтических строчках. В этом благодарении отлика заключается какое-то неразгаданное обаяние его мысли.
Не стану говорить о конкретных его работах, за недостатком времени остановлюсь лишь на одной, теоретической, которая при каждом перечитывании пленяет меня все больше. Имею в виду его доклад «Слово Божие и слово человеческое», прочитанный в Петербурге в 1995 году, где мне довелось его слышать.
В этом текстом раскрывается глубинная интуиция всей его жизни, интуиция единства двух этих начал, Божия и человеческого, которое он искал повсюду. Не богословствуя и не пророчествуя, Аверинцев как-то удивительно просто развязывает труднейший богословский узел, связующий Писание и Предание Церкви в их неизбежном, хоть и гармоническом противостоянии в наших умах в борьбе за первое место. Опуская аргументацию, перехожу сразу к его пониманию того, что означает Откровение для христианина. Ответ гласит: «Само Лицо Иисуса Христа, воплотившееся Слово, выговорившее, как говорили Отцы Церкви, тайну безмолвия Отца, явленный «образ Бога невидимого» (2 Кор. 4, 4, Кол. 1,15), и притом образ вполне истинный, ибо «единосущный» изображаемому. Итак, сначала Христос, писавший (и продолжающий писать) не на хартии, а в сердцах, во-вторых — само это «письмо» в сердцах, опытное знание о том, что на верность Бога должна ответить вера и верность человека; и в-третьих — то, что писано уже на хартии, т.е. Священное Писание, книга в переплете с крестом» . Легко продолжить эту мысль: чтобы прочитать письмо Христово, написанное в сердцах, нужно прочитать Писание умом, вникая в смысл слов и событий, а чтобы прочитать Писание, надо, чтобы ум наш был освещен невидимым текстом сердца. Текст невидим и нечитаем, пока каждый из нас не расшифрует его и не подберет для него букв, не найдет для него личного алфавита, который, разумеется, совпадает с соборной азбукой Церкви.
Аверинцев, в особенности в поздних его работах, неслышно, в деликатнейшей своей манере подошел к расшифроке этого алфавита, к чтению душ в свете того «письма Христова», которое чаще всего бывает скрытым за многими словами человеческими, да, собственно, дар этот у него был всегда, может быть, еще до того, как он осознал себя христианином. Ведь разум наш, пусть даже аверинцевский, оснащенный всяким познанием, никогда не успевает за даром сердца, за Словом Божиим, ищущим наших человеческих слов. Так Аверинцев в своих странствованиях по душам, идеям, текстам, культурам, нисходит от ума в сердце и находит ключ в себе — то единственное богочеловеческое Слово, которым осеменен, которым чреват, по слову Иустина Философа, весь род человеческий. В этом, мне думается, главный смысл той громадной культурной работы, которой он занимался более сорока лет. Он был первым работником, и таковым остается и по сей день в том громадном деле Всеобщего Анамнезиса во Христе, который в конечном счете остается единственным оправданием и осмыслением культуры, творцом памяти в те времена, когда память изгонялась и вытаптывалась.
Эта способность выработалась в нем не только в силу его богатой информированности о различного рода культурных событиях и свершениях; сколько мы слышали о сверхученых клерках, у которых, казалось бы, сама кровь уже не красного, а книжного цвета, от знаний которых веет какой-то полынной тоской. Секрет аверинцевской культурной работы в том, что она вырастала из памяти благодарной, памяти, на дне которой всегда таилось воспоминание о Христе, узнаваемом, и по-своему «творимом» в других. Христос, вначале неузнанный, словно зашифрованный в чужих открытиях, поисках, мировых загадках, сопровождал его в его паломничествах в страну памяти, чтобы, открыть его ум — вспомним Эммауских путников — для разумения Слова Божия повсюду, куда упало его семя. Аверинцев умел раскрыть в себе разум Слова, разум, который все более светлел в нем с годами, и вот теперь, когда его нет, следуя по следам этой памяти, по стопам его сегодняшнего молчания, мы можем узнавать, догадываться о том, о чем ему не довелось узнать или догадаться.
Это краткое размышление об Аверинцеве мне хотелось бы завершить словами православного богослова Павла Евдокимова. В своей книге L’amour fou de Dieu (Безумие любви Божией) он, предчувствуя возможность все новых проявлений царственного священства, говорит: «Некогда святые князья были канонизированы не за их личную святость, но за их верность харизме царской власти, направленной на служение христианскому народу. Мы входим в эпоху последних проявлений Святого Духа, … в которой предчувствуется канонизация ученых, мыслителей или художников, тех, кто отдает свою жизнь и являет верность своей харизме царского священства, кто творит для Царства Божия… Ученый, мыслитель, художник, социальный реформатор, — все они могут обрести харизму царственного священства, и каждый из них, как «священник», может превратить свое творчество в священническое дело, в жертву, превращающую любую форму культуры в место Богоявления: воспевать Имя Божие средствами науки, мысли, общественных деяний («братская жертва») или искусства. Культура по-своему присоединяется к литургии, позволяет услышать «литургию космическую», ибо она становится славословием».

Архиепископ Августин Львовский и Галицкий. Актуальность богословского труда святителя Луки (Войно-Ясинецкого) «Дух, душа, тело»

01.10.2004. МОСКВА. Работу Архиерейского Собора Русской Церкви будут освещать около 200 журналистов, представляющих 60 российских и зарубежных СМИ