Священник Владимир Зелинский. Открытие предания

01.10.2004 archive, Вестник №37, События

ОТКРЫТИЕ ПРЕДАНИЯ

Священник Владимир Зелинский

Нет для Православия темы более жизненной, неоскудевающей, затрагивающей всех, и вместе с тем более драматичной, чем тема Предания. «Церковь как Предание» — так озаглавлена самая значительная глава в книге О. Сергия Булгакова «Православие», и это «как» несет в себе неразделимое тождество двух начал. То, что мы обычно понимаем под Преданием -четкий, неколеблемый свод догматов, канонов, богослужебных уставов, святоотеческих писаний, молитвенных правил, житий святых, пребывающих, казалось бы, в торжественном, почти музейном покое, то и дело становится «предметом пререканий» как и сам Иисус, по пророчеству Симеона Богоприимца (Лк. 2,34). «Пререкания» же возникают чаще всего о том, что считать Священным Преданием Церкви, составляющим саму душу нашей веры, а что относится к «преданиям старцев» (Мф.15, 2) или к прочим «преданиям человеческим», (Мк.7,8), о которых безо всякого почтения отзывается Евангелие. Почтения они не заслуживали, ибо заменяли непреложную заповедь Божию, данную на все времена, более удобным, менее обременительным, неким символическим проявлением благочестия на земле.
«Хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свое предание?» (Мк. 7,9) — вопрос Иисуса, как всегда, обращен не только к его собеседникам, но ко всем временам. Между тем православное Предание в широком смысле и есть исполнение первейшей заповеди Божией, заповеди любви к Богу, которую мы пытаемся исполнить, ища и обретая следы Его пребывания на земле. Предание — это «подвижный образ вечности», скажем мы, перефразируя Платона, вечности, которая складывается из времени, как бы оседающего, выпадающего в кристаллы в душах людей. Исполняя заповедь Божию, Церковь собирает и очищает свою память, которая становится как бы мостом между этой реальностью и той, которая яснеет в обетованном Царстве Божием. Это Царство «приблизилось» к нам, как говорится в самом начале проповеди Спасителя, и вот из этой близости возникает проблема, загадка или скорее тайна Предания. Отсвет Царства ложится на все, с чем оно соприкасается, от Слова Божия до молитвенной практики. Однако подошло ли оно к нам настолько близко, что уже практически слилось со всеми однажды сложившимися формами церковной жизни, богослужебными, каноническими, обрядовыми, так что всякие уклонения от них лишают нас этого Царства? Или же в переводе на язык жаркой убежденности протопопа Аввакума: «до нас положено, лежи оно во веки веков»? Например, положено по Уставу на литургии в день Успения Пресвятой Богородицы петь «Аллилуиа» вторым гласом, стало быть, тем же гласом споем ее, скажем, и на Успение 2775 года, как пели тысячу лет назад? Или же и гласы могут перемениться, да и сам богослужебный чин изменит свой облик? Предполагаю, что на вопрос о времени столь фантастическом, и ответ последует скорее всего «эсхатологический»: мол, в те времена и «времени больше не будет». Но кто о том может ведать? Нам сказано лишь то, что никакие врата адовы — а таких врат, предполагаю, еще будет столько понастроено — Церкви не одолеют.
Прошу простить мне почти заостренную форму этого зачина. За ним, однако, стоит простая мысль: та неразрывная, телесно-душевно-духовная связь с верой отцов, с освященной памятью, на которых зиждется православное Предание, несет в себе и великую ответственность перед будущим. «Предание есть история Духа Святого в Церкви», — говорит О. Георгий Флоровский’. «Предание есть сакраментальная преемственность общения святых в истории; в известном смысле это сама Церковь», — вторит ему О.Иоанн Мейендорф. «Быть в Предании, — утверждает Владимир Лосский, — это хранить живую Истину в сиянии Духа Святого или, вернее, быть сохраненным в Истине животворной силой Предания». Таких определений можно найти немало, и они и хороши и уязвимы тем, что слишком бесспорны. Если же мы войдем в суть этих определений, вдумаемся в них, мы увидим, что здесь — прикровенным образом — речь всегда идет о Воплощении, об облечении самого Духа Святого в плоть конкретной церковной жизни, в материю памяти, в человечность общения, поскольку преемственность святых принимает зримые формы передачи и наследования. Однако Дух Святой, живущий во всем нашем церковном наследстве, есть Дух вечности, не связанный никаким временем, и потому в равной мере Дух сакрального прошедшего, как и Дух грядущего, того времени, которое должно быть Им — и нами — освящено. «Священное предание должно быть постоянною опорой современности, залогом и зачатком грядущего»4.
Поэтому горизонт будущего, как еще нераскрывшейся части вечного, свернутого в ладони Промысла Божия, заключенного в любви Божией к человеку, никогда не должен исчезать из нашего видения Предания. И если мы верим, что Православие — это вера будущего (а как же мы, будучи православными, можем не верить в это?), то мы не можем не задумываться о будущем Предания нашей Церкви, ибо Преданием наша вера живет, им дышит, питается каждую минуту своего существования. Даже когда мы читаем Писание, тот язык, на котором мы его понимаем и усваиваем, независимо от того, славянский это, русский или украинский, является уже формой или словесным телом Предания. Ибо за языком — душа всякого народа, которая всегда становится «единой плотью» с текстом, смыслом, восприятием, проповедью, молитвой. Я уже не говорю о том, что само Писание представляет собой собрание книг, родившихся от устных повествований, отобранных и собранных воедино ранней Церковью, на что указывали, наверное, все православные богословы, писавшие о Предании. Я имею в виду то, что прежде всего бросается в глаза: весь наш «закон молитвы», 1ех orandi, строится на Писании, насыщен им, в наш богослужебный уклад как бы инкрустированы отдельные строки и целые отрывки, взятые из Библии, так что человек, даже не раскрывавший ее, мог бы узнать о ней самое важное из одной только молитвенной практики.
Предание есть то, что передается (traditum), оно обращено к будущему уже в силу того факта, что все время переходит по наследству от одного поколения к другому. «Мы уходим, Предание остается», можно было бы перефразировать латинскую поговорку. И те, кто воспримут его после нас, должны ли будут лишь благоговейно его хранить, оберегать от всяких обновленствующих реформаторов или же как-то развивать, дополнять, согласовывать со временем? Вопрос этот стоял перед нашими предшественниками, и в той или иной вновь. Он как бы заложен в «генах» Церкви, столь богатой и постоянно богатеющей Преданием. Достаточно вспомнить, что Русская Церковь пережила два трагических раскола, не уврачеванных и по сей день, старообрядческий в 17 веке и обновленческий в 20, и если убрать с них всю временную, политическую накипь (особенно с последнего), становится ясно, что оба они — лишь два особенно острых проявления спора о Предании, спора, который дремлет под спудом, но время от времени просыпается, подобно вулкану. Сколько бы мы ни обносили его кратер нашими стенами прещения или презрения, это не сделает его более безопасным, не уменьшит подспудного клокотания спора между теми, кто хочет только хранить и теми, кто хочет вносить что-то новое или переделывать.
Именно так нередко ставится проблема, и, по правде сказать, ставится неправильно. Ясно, что нельзя только хранить, из столетия в столетие прибавляя к богатству Предания только имена новых мучеников, преподобных и чудотворных икон. Но и притязать на развитие апостольской веры было бы непростительным самомнением, как-то не сочетаются между собой православное Предание и догматическое развитие. «В Православной Церкви, — говорит православный богослов о.Фома Хопко, — нет учения о «догматическом развитии». Православные христиане верят, что выражения христианской веры и жизни могут и действительно должны меняться, поскольку Церковь пребывает в истории. Однако православные рассматривают эти изменения как только формальные и ни в коем случае не существенные. Они никогда бы не согласились с тем, что ныне в Церкви Христовой может быть что-то, чего бы существенным образом не было в любой момент жизни и истории Церкви»5.
«Нового «ех abrubto)» ничего не создавалось в Церкви, и всякое новшество искало себе основание в прежней традиции» -это говорит О. Николай Афанасьев в «Церкви Духа Святого» . Однако откуда возникает сама эта традиция? Как выросло Предание, если оно никогда не развивалось? Ведь не было же в древней Церкви тех чинопоследований, которые в таком обилии имеются у нас сегодня. Об этом писал Тертуллиан уже в 3-ем веке. «При Крещении мы входим в воду… и под распростертыми руками епископа отрекаемся от дьявола, от всей гордыни его и всех ангелов его. Таинство Евхаристии, которое Господь установил для всех нас во время вечери, мы принимаем на утренних собраниях и из рук не кого-нибудь, но лишь председательствующего… Если ты станешь искать в Писании закон, касающихся всех этих обычаев, то безусловно, не найдешь его; автором его предстанет Предание, а утвердителем обычай, блюстительницей же вера…» .
Очевидно, и Предание, и обычай, и вера имеют какой-то общий источник, откуда они вырастают, из которого «воплощаются» они в наши таинства, молитвы, догматы. Этот источник неопределим, ибо он есть самоочевидность Духа Святого, живущего в Церкви и обнаруживающего Себя в ее действиях, он есть реальность Слова Божия, запечатлевающего Себя в церковных установлениях или молитвенном строе. И эта живая глубина Духа или внутренний свет Слова никогда не должны исчезать из нашего осмысления Предания. Так догмат, будучи найден, как бы высечен в формуле и утвержден в древности, продолжает жить в качестве выразителя тайны, которая всегда личностна, которая обладает своей внутренней динамикой, уже не зависимой от буквы его. Все, что передано Церкви из прошлого, должно жить, т.е. сохранять связь с жизнью Духа и Слова, потому что эта жизнь, как часть нашей души, индивидуальной или коллективной, также становится частью Предания, т.е. сосудом, вместилищем благовестия Христова, и имеет право быть сохраняемой именно как сосуд, несущий свет и живое тепло. «Догмат, выражающий Богооткровенную истину, — говорит Владимир Лосский, — представляющуюся нам непостижимой тайной, должен переживаться нами в таком процессе, в котором вместо того, чтобы приспосабливать его к своему модусу восприятия, мы, наоборот, должны понуждать себя к глубокому изменению своего ума, к внутреннему его преобразованию…» .
Когда Лосский писал по-французски о «глубоком изменении ума», то, вероятно, слышал в себе греческое слово «метанойя», которое мы привычно переводим как «покаяние». Но, разумеется, не о покаянии в грехах здесь может идти речь, но скорее об очищении ума, соединяющегося с догматом, усваивающего его, преобразующего себя в нем. Иными словами, о той жизни в Церкви внутри нас, т.е. собственно традиции, которую Лосский называет подлинным «мистическим опытом». Невозможно дать определение Преданию только как сумме таких-то священных формул, жестов, литургических действий, Предание есть также жизнь этих формул, и она совершается в Церкви, как и в каждом, кто Церкви причастен, кто .живет ее опытом. Но коль скоро Предание неотрывно от наполняющих Церковь людей, от Народа Божия, от Тела Христова, от их молитв, верований, личных откровений, которые ведь есть у каждого верующего, то и каждый должен делать усилия, чтобы вместить в себя все богатство Церкви, т.е. очищать и преобразовывать свой ум в нем. «Только тогда, — говорит Владимир Соловьев, — и вековечные формулы преданной нам святыни воплощаются в живом и бесконечном содержании. Тогда эта святыня не только хранится нами как что-то конченное, и следовательно конечное, как что-то отдельное от нас, и следовательно внешнее, — но и живет в нас самих, и мы живем ею, не переставая действует в нас, и мы действуем ею».
И потому Предание неотделимо от жизни отдельной личности, как и соборной личности Церкви, живущей в истории и укорененной в вечности. Такое Предание творится в каждую эпоху, в которую открывает себя близость Царства Божия, и остается в ней сегодняшней молитвенной памятью о прошедшем, соединяющей всех членов Церкви. Такая память передается как наследие Царства дню завтрашнему. Поясню на примере: еще живут среди нас люди, знавшие лично тех, кого мы сегодня прославляем как новомучеников, они знали их как своих соседей в тесноте тюремных камер, в прозе жизни, может быть, далеко не все из них отличались героическими добродетелями и хотели умереть по канону древних житий, но Господь прославил их стояние в вере мученической смертью и открыл нам, современникам, правду о них, и эта правда соединилась с нашей верой, стала сегодняшним нашим Преданием, не менее драгоценным, чем акты .мученичества времен римских императоров. И если через какое-то, не столь уж и далекое время мы вздумаем вновь искать эту вечно ускользающую Святую Русь XX столетия, то найдем ее скорее всего в смрадных лагерных бараках, и будем прославлять то невыносимое время как некий кайрос, как эпоху исключительной, редкостной в истории, благодати Божией. Так рождается живое Предание из ожившей, оттаявшей, преображенной памяти. Но можем ли мы с точностью проследить, когда именно оно вынашивается, зачинается в недрах церковной жизни? Тем более, если задуматься над тем, что какая-то часть Предания, и мы, наверное, никогда не узнаем какая именно, остается невидимой, нераскрытой. «Харизматическая эпоха не окончилась, но продолжается в Церкви, — говорит о. Николай Афанасьев, — хотя и в ином виде» . Разве можем мы поручиться, что знаем сегодня всех мучеников, праведников, преподобных? То, что нередко предстает для нас неподвижным, строгим, застывшим, облеченным в тяжелые, вековые ризы, на самом деле остается динамичным, меняющимся, растущим. Предание, как сказали мы, обращено к будущему, но оно всегда вырастает из далекого или близкого прошлого, из оживающей, восстанавливающей себя памяти. Так древняя икона, без которой мы не представляем сегодня православный храм, была открыта заново лишь век назад. Святые Отцы, без которых не может обойтись и самая современная богословская мысль, были в известной мере заново возвращены Церкви богословами патриотической школы, причем сравнительно недавно. А сколько же деталей церковной жизни, что казались когда-то важными, отошли в тень, забываются, забылись, и, скорее всего, никогда уж не вернутся.
Церковь постоянно «вспоминает» себя в Предании, как во вчерашнем, так и вековом, тысячелетнем. Вспоминает в недавних и древних мучениках, в византийской иконе, в спорах о Фаворском свете, вероучительных формулах Вселенских Соборов, в деяниях апостольских… Так проходя через всю толщу прожитой, продуманной, промоленной истории, мы приходим к самому началу, опускаемся на самую глубину, когда даже и канона Нового Завета еще не было, а весь Символ веры умещался в одну короткую фразу: «Иисус есть Господь». Из этого исповедания, как из малого зерна, поднялось, открылось и еще откроется и многое другое. Но означает ли это, что наше Предание, включая весь канонической строй, все акафисты и каноны, развилось из такого малого зернышка? Нет, точнее было бы говорить не о развитии, но о припоминании или об опознании, по слову О.Сергия Булгакова того, что уже есть, уже существует и заключено в этом зернышке Духа Святого, зернышке, которое не может быть малым, ибо Дух есть всегда и во всем полнота. И потому Предание не столько развивается и растет, сколько открывается в нашем соработничестве с Богом. Мы открываем и будем открывать в будущем то, что было дано с самого начала и потому нуждаемся в постоянном водительстве Духа для различения того, в чем Дух, по слову Апостола, являет нам Иисуса как Господа, напоминает нам о том, что заповедал, чему учил — и продолжает учить — Иисус. «Когда же придет Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Который от Отца исходит. Он будет свидетельствовать обо Мне (Ин.15,26). И по сей день мы слышим это свидетельство и в пасхальном каноне, и в актах мученических, и в богородичных иконах… Все это как бы уже заложено в том всеобъемлющем и еще далеко нераскрытом бытии Иисуса в нашей вечно раскрывающейся памяти о Нем, которая обновляется Духом Святым…
Вот почему, когда Владимир Николаевич Лосский говорит об изменении нашего ума, сживающегося с догматом, преобразующегося в нем, нам приходят на память слова преподобного Серафима о стяжании Духа Святого. Церковь стяжает Дух в догмате, в таинстве, обряде, молитве, чинопоследовании… Ум, соборный ли или индивидуальный, мыслящий соборно, открывается действию Духа, Который творит — скажем, иконописный образ святого — и вместе с тем «напоминает» о нем, жившем в истории и живущем ныне в Царстве Божием. Так и святой, который родится через много поколений после нас, будет заново создан, сотворен, вызван в памяти его потомков тем же Духом, Который придет вновь, чтобы напомнить именно об Иисусе, просиявшем, отразившемся в человеческом лике одного из святых.
Дух Святой открывает нам то, что уже заключено в Духе, отметая те «предания человеческие», которые могут стать препятствием для Него. Полнота Его никогда не может быть доступна. Так Предание завтрашнего дня может жить и среди тех, кто живет сегодня, не догадываясь об этом. И никто из нас не может на него указать; его должны будут открыть те, кто сумеют припомнить, опознать его в будущем и произнести вновь формулу Иерусалимского Собора: «Ибо угодно Святому Духу и нам» (Деян.15, 28). Предание раскрывается творчески в этом обретении общей богочеловеческой воли, очищении себя для нее. Речь идет об очищении сердца — ибо лишь чистые сердцем Бога узрят, но также и об очищении нашей интеллектуальной совести перед лицом того, что открывает нам Господь, перед правдой исповедания Господом только Иисуса из Назарета, Его одного, а не наших привычек, церковных укладов, обычаев, освященных лишь тем, что они давно уже наши, и мы сроднились с ними. Ибо всякое подлинное Предание евхаристично. В нем то, что нами прожито, вымолено, облечено в мысль, становится таинством реального присутствия Духа и Сына, двух дланей Божиих, по слову св. Иринея Лионского.
Вот почему, совершив Евхаристию на Тайной Вечере, Христос оставляет ее как таинство неиссякающего Своего присутствия как дар общения с Ним в Духе Святом, но также и как жизненную основу Предания, сказав :«Сие творите в Мое воспоминание» (Лк.22,19).

Прот. Владимир Карпец. Извращения духовности, как причина болезни общества

Итоговый документ Четвертых международных Успенских чтений