Леонид Емельянович Яскевич: «Мое первое воинское звание — дьячок»

01.05.2005 archive, Вестник №44, Тема номера

Леонид Емельянович Яскевич: «Мое первое воинское звание — дьячок»

О Великой отечественной войне, слава Богу, могут рассказать сегодня еще многие. А вот людей, которые служили в Церкви времен войны, единицы. Леонид Яскевич, псаломщик Свято-Макарьевского храма, — один из них.

— Леонид Емельянович, как давно вы пришли в храм?
— Перед армией я был псаломщиком в селе Мирча Бородянского района Киевской области. Псаломщик Свято-Макарьевской церкви — с 1966 года. В армию был призван в октябре 1944. Оттрубил на срочной семь лет. Пришел старшим сержантом. Почему я с этого начинаю: не с военного звания, а со звания псаломщика? Потому что долгое время в армии меня называли дьячком. Рядом со мной было много сослуживцев из нашего района, которые знали меня как дьячка. Так было до мая 1945 года, практически до Победы. Но однажды я шел по плацу, навстречу — полковник Желтяков. Я отдал ему честь, а кто-то мне как раз кричит: «Дьячок, иди сюда!» Полковник подзывает меня к себе и спрашивает: «Это вас назвали дьячком? Это у вас фамилия такая?» «Нет, — отвечаю, — должность у меня такая, я в церкви служил перед армией». Он позвал того, кто меня окликнул, и дал ему пять суток гауптвахты — за грубость. С тех пор меня в части дьячком прилюдно не называли.
На самом деле я — Яскевич Леонид Емельянович, «образца» 1927 года, марта месяца. Псаломщиком я стал в феврале 43-го в мирченском храме Казанской Божией Матери, на оккупированной территории.

— Вы родом из Мирчи?
— Нет, я родился в Полтаве.

— Вы из семьи священника?
— Да, мой отец служил в Сретенской церкви, в Киеве. Об отце воспоминаний у меня сохранилось немного. Его не стало, когда мне было пять лет от роду. Вспоминаю лишь отдельные эпизоды. Как-то мимо церкви проходил строй красноармейцев. Так вот один солдат подбежал к отцу, а он стоял на паперти, дал ему буханку хлеба и просил молиться за него. А это был тридцать третий год. Хлеб был в ту пору роскошью. Помню еще такой случай. Папа подобрал больного человека и взял его домой. Ухаживал за ним, выходил. А оказалось, что у него был сыпной тиф. Мы все, вся семья, кроме мамы, переболели сыпным тифом. А папа при мне в Александровской больнице скончался.
До революции отец был долгое время полковым священником в армии Брусилова. К сожалению, не сохранились фотографии. Мы дали портфель на сохранение нашим знакомым, но в 37-ом они весь этот фотоархив по понятным причинам сожгли. Бог милостив — забрал отца до 37-го. А до 33-его года, до последних дней, он служил беспрерывно, уже не как полковой, а как приходской священник. Сначала в Николаеве, потом в Полтаве, и, наконец, в Киеве.

— А какие ветры занесли вас в Мирчу?
— После смерти отца мать была регентом в поселке Клавдиево. В эту Церковь ходил некто Григорий Литвин, бывший главный агроном Бородянского района. Он стал священником. Церковное пение он знал слабо. К тому времени меня уже назначили псаломщиком. И я по его просьбе поехал с ним в Мирчу. Было непросто, я был молод. Я пою так, а другие иначе, и доказать, что я правильно пою, невозможно. До слез доходило.

— Много в ту пору было прихожан?
— Прихожан хватало. К нам ходили даже поляки из соседнего села, католики. Исповедовались, причащались. Бывало, приходят в Страстную седмицу, говорят, «гробки» у нас. У них ведь Пасха раньше. Батюшка им, мол, приходите через две недели, я обслужу вас по православному чину. Они приехали. И мы ехали с ними, проводили крестный ход, пели литии на могилках. Это приятные воспоминания. А было и другое. Пришли в Мирчу люди. Представились партизанами. Вроде похожи, с красными повязками, «Катюшу» поют. Потом митинг. Красная Армия, рассказывают, успешно бьет немецких оккупантов, а они, со своей стороны, с тыла тоже крошат их. А вот сейчас затруднения с продовольствием. Кто может помочь — помогите. Это не бесплатно, объясняют. Составляем список. Придет Красная Армия, и вам по этому списку все вернут. Люди доверчивые. Отдали чуть ли не последнее. А они по этим спискам собрали людей, затолкали в три пустые хаты и всех сожгли. Выяснилось, что это был полицаи.
В Мирче к нам с батюшкой по-разному относились. Одни хорошо, другие недолюбливали. Мы жили у старосты церковного, а напротив жил сельский староста. Однажды рано утром слышу — стрельба. Выбежал я на улицу. Какой-то дядька спрашивает, где кущ. Кущ — это управление полиции. Я показал. А староста церковный меня за шкирку и обратно, дверь закрыл. «Не ходи», — кричит. К вечеру в село пришел фашистский карательный отряд и полицаи. Это были русские, как мы позже узнали, — воронежские, с Кубани. Приходит офицер и спрашивает, кто здесь поп. Отец Григорий назвался. Его за шиворот и на улицу. Узнали, что я дьякон, — тоже за шиворот. Заводят за сарай. Вы партизаны, говорят, а ну, рассказывайте, как вы связываетесь с отрядом! И постреливает в нашу сторону, правда мимо, вроде как промахивается. Я пацан, не доходит до меня, что смерть рядом. Смотрю — у отца Григория челюсть трясется, лицо бледное сделалось, даже зеленоватое. А рядом цветет груша. Закат солнца, и она красная. И я, представьте, любуюсь этой грушей. Не знаю, как бы все закончилось, но пришел какой-то немец, что-то прокричал. Каратель пистолет в кобуру и говорит: «Я до вас еще доберусь!» Меня загнали домой. Лежу на печи, вспоминаю эту красную грушу и думаю: «А если бы он попал?» Меня такой страх обуял. Только на следующий день пришел в себя. Позже выяснилось, что жена сельского старосты, жившая напротив, видела, как я выскочил на стрелянину, и когда пришли каратели, донесла, будто мы с батюшкой партизаны. Хорошо, что староста знал немецкий язык и объяснил начальнику-немцу, что мы не партизаны.
Помнится еще один случай. Пригласили нас как-то освящать церковь в соседнем селе. А там на одном конце села полицаи, а на другом — партизаны. Староста сельский пообещал, что все уладит, не бойтесь, мол. Договорился с полицаями, договорился с партизанами. Освятили церковь. Я считаю, что это чудо. Ведь вражда была нешуточная. Или еще одно чудо. В конце 43-его года, когда линия фронта уже приближалась, мы с отцом Григорием решили вернуться в Клавдиево, к семьям. Я — к маме, а отец Григорий — к жене. Фронт мы уже встречали дома. В Клавдиево священником был отец Владимир Кондратюк. Из-за комендантского часа решили службу совершать в большой комнате нашей квартиры. Мы повесили занавески, как бы отделили алтарь. Людей было много. В праздник Казанской Божией Матери как раз был комендантский час. Выходить можно было с одиннадцати часов до трех. В этом промежутке можно было пойти по воду, покормить скотину. А в другое время полицаи и немцы стреляли без предупреждения. Так вот в этом промежутке мы служили и вечерню, и утреню, и Литургию. Все разошлись, а в пять часов, в комендантское время, прибегает соседка и говорит, что немцев нет. А мы слышали, что какая-то перестрелка на вокзале была. Оказывается, немцы, напуганные на вокзале нашими разведчиками, спешно отступили и переправились по железной дороге в Бородянку. Боев у нас не было. Фронт проходил по речке Здвиж, перед Бородянкой. Мы решили, что это чудо, Казанская Божья Матерь нам помогла, отвела опасность. Если бы немцы окопались в Клавдиево и к ним пришла бы помощь, неизвестно, что было бы с нами. Тогда я впервые услышал залпы катюш. Позже мы ходили на поле и смотрели на выжженную ими, как расплавленное стекло, землю.

— Интересно, а как относились к оккупантам жители?
— Когда в начале войны нас гнали из Ирпеня в Радомышльский лагерь, всех четко разделили по национальному признаку. Но находились люди, которые докладывали, кто еврей, кто коммунист.
Один еврей, Миша, часто говорил нам, что немцы — культурная нация, не то, что коммунисты. А через некоторое время объявили, что всех евреев будут вывозить. Они думали, что их отправят в гетто куда-нибудь. А их всех вывезли за Радомышль и там расстреляли. Кстати, русская жена Миши не оставила его, погибла. Мы об этом узнали позже. Отец Владимир помогал еврейскому населению. Он выкрещивал евреек, их детей и потом, когда облавы забирали евреев, он защищал их: какая, мол, это еврейка, ведь я ее крестил!

— Священники тоже относились к немцам по-разному?
— Да, по-разному. Отец Владимир Кондратюк до войны успел отсидеть десять лет в сталинских лагерях. Раньше он был учителем истории и как-то неаккуратно изложил исторические факты. Накануне сорокового года вернулся. В армию его как репрессированного не взяли. А когда пришли немцы, он рукоположился, и его направили в Клавдиево. Он коммунистов не любил, многая лета пел немцам. А после войны до самой смерти боялся, что его выдадут. Умер он в 47-ом году. Никто на него не донес. А у отца Григория Литвина сын был на фронте. Кроме того, он сам воевал с немцами в Первую мировую, отрицательное отношение к ним у него сохранилось. По просьбе прихожан он тайно совершал молебны о тех, кто служил в армии, и панихиды о погибших.

— И это, несмотря на то что немцы не препятствовали религии, а советская власть относилась к Церкви враждебно?
— Действительно, до прихода немцев в Киеве, например, было два храма, в которых совершалось богослужение. А немцы пришли — сразу тридцать две церкви открылись и четыре монастыря. Но, вы понимаете: кровь чужая — и кровь родная. Кровь родная зовет. Кстати, храмы открывали не немцы, а местное население. Оккупационные власти давали только разрешение и требовали налоги.

— Леонид Емельянович, вас призвали в армию еще до Победы?
— В 44-ом. Сначала я прошел подготовку. А потом попал в 10-й зенитный учебный полк. Стал зенитчиком. Но фронт догнать мне было не суждено. Так получилось почти у всех, рожденных в 1927-ом. О Победе мы узнали недалеко от Житомира. В начале мая 1945 года наше подразделение с зенитками было направлено на запад. На марше нас догнал адъютант командира и сообщил, что война окончена и приказано возвращаться назад. Наш командир, капитан Успенский, вдруг скомандовал: «К бою!» И в сторону запада отстрелял солидный запас боеприпасов. Это был наш победный салют. Командир получил за это десять суток домашнего ареста.

— А как вы, церковный человек, чувствовали себя в армии? Ведь и помолиться, наверное, не всегда можно было.
— Молиться можно в любой ситуации. Храма не было — это другое дело. С собой у меня всегда была иконка Иоанна Предтечи, был крестик. Правда, потом его у меня украли. Было у меня также маленькое Евангелие, которое я носил в специально сшитом мешочке. Молился утром и вечером под одеялом. Это само собой. По ночам я сидел на телефонном узле и тихонько пел Литургии. А стены тонкие. Слышали, но не доносили. В армии я был не один такой. Молились и другие, многие, кто не молился, относились к нам с пониманием.

— В Макарьевском храме вы с 1966-го года. Много ли было за эти годы среди прихожан-ветеранов войны?
— Конечно. Беда лишь в том, что с каждым годом их остается все меньше и меньше. У нас и староста, ныне уже покойный, был ветеран — Григорий Петрович Веремей, подполковник медицинской службы. Фронтовики в какой-то момент потянулись в храм. Очень много офицеров. В Духовной семинарии в Загорске со мной учился бывший фронтовик полковник Потапов. Он рассказал мне, как пришел к вере. В одном из боев его подразделение попало под минометный обстрел. Он со своим вестовым в одном окопе. Вестовой губами шевелит. Он спросил его, что тот шепчет. Вестовой сказал, что молится Богу, мол, это большая сила. Ну, говорит полковник, если эта сила поможет нам сегодня выжить, я в попы пойду. А в следующий момент большая мина падает на бруствер, совсем рядом — и не разрывается. По окончании войны Потапов пошел в семинарию.

— Леонид Емельянович, грядет шестидесятилетний юбилей Победы. Что значит эта дата для нашего народа и для вас лично?
— Вы знаете, мне очень нравится песня о войне, где поется об этом дне как о радости со слезами на глазах. Так случилось, что 9 мая, но в 1947 году, у меня умерла мама. А весть о Победе была всеобщим ликованием, торжеством. Я понимаю своего командира капитана Успенского, который, услышав о Победе, на радостях расстрелял без приказа боевой запас снарядов. Я вам рассказал о том, как сожгли наших людей в Мирче. А недалеко от Тетерева сожгли вместе с жителями целое село. Неужели после этого можно сказать, что немцы были желанными в Украине? Или говорят, мол, немцы разрешили открыть церкви. Да, среди них были верующие. Везде есть хорошие и плохие люди. Были немцы, которые оставляли ружье в притворе без надзора, хотя кругом были партизаны, а сами шли молиться в православный храм. Но оккупанты разрешали открывать церкви не потому, что шли навстречу православным. В налоговой декларации, которую предъявляли храмам фашистские власти, мы значились между спортивными обществами и увеселительными заведениями. Не в последнюю очередь она интересовала их как статья дохода. Кроме того, церковная политика немцев была отнюдь не демократичной: они требовали, чтобы Украинская Церковь была автокефальной и вместе с тем вливали в Украину униатство, католицизм, сектантсво, тем самым разрушая украинский исторический менталитет, сеяли рознь среди украинцев. Каждый народ должен жить свободно, в соответствии со своими традициями и культурой. За это мы воевали и для этого побеждали.

Беседовал Валерий Полищук

Пасхальне послання Предстоятеля Української Православної Церкви, Блаженнішого Митрополита Київського і всієї України Володимира aрхіпастирям, пастирям, чернецтву, і всім вірним чадам УПЦ

01.05.2005. ЄРУСАЛИМ. У храмі Гроба Господнього в Єрусалимі у Велику Суботу здійснилося чудо сходження Благодатного Вогню