Архиепископ Николаевский и Вознесенский Питирим: «Я лучше многих знаю, что такое свобода»

01.04.2004 archive, Вестник №31, Юбилеи

АРХИЕПИСКОП НИКОЛАЕВСКИЙ И ВОЗНЕСЕНСКИЙ ПИТИРИМ: «Я лучше многих знаю, что такое свобода»

Архиепископ Питирим (Старинский) родился 19 марта 1944 года в селе Червоные Яры Таращанского района Киевской области. В 1964 году поступил в Московскую духовную семинарию, затем в Московскую духовную академию. Окончил ее со степенью кандидата богословия в 1972 году.
В 1969 году пострижен в монашество с наречением имени Питирим и рукоположен во иеродиакона. По окончании академии, (с 1972 года), — насельник Свято-Успенской Почаевской Лавры. В 1974 году рукоположен во иеромонаха, в 1986 году возведен в сан архимандрита.
По доносу почаевского наместника Иакова (Панчука) (ныне уже покойный филаретовский «митрополит Луцкий и Волынский УПЦ-КП») начинает преследоваться КГБ. Вынужден скрываться от преследований в Казахстане. По возвращении в Украину, 1марта 1982 года был арестован прямо во Владимирском соборе Киева и осужден к 6 годам лишения свободы за «антисоветскую агитацию». Правозащитник вышел на свободу уже при Горбачеве в 1986 году, благодаря ходатайству митрополита Никодима (Руснака) перед властями.
С 23 февраля 1992 года — наместник Киево-Печерской Лавры. Священный Синод Украинской Православной Церкви решением от 25 августа 1992 года определил архимандриту Питириму быть епископом Хмельницким и Каменец-Подольским.
26 августа 1992 года в Крестовоздвиженском храме Киево-Печерской Лавры Блаженнейший Митрополит Киевский и всея Украины Владимир, епископы Херсонский и Таврический Иларион и Белоцерковский Ипполит совершили хиротонию архимандрита Питирима во епископа Хмельницкого и Каменец-Подольского.
В 1993 году Преосвященный Питирим назначен правящим архиереем Николаевской епархии, которую окормляет до сих пор.
Владыка, прежде всего поздравляем вас с юбилеем! Говорят, что до 60-ти лет человек живет, а после уже осмысляет прожитое. Как вы относитесь к такому мнению?
— Осмысленной жизнь должна быть всегда, поскольку и день завтрашний, это тот же день, хоть и после 60-ти. В Украине есть поговорка, которая звучит в унисон со Святыми Отцами. В вечерних молитвах есть такие слова: «Господи, в покаянии приими мя. Господи не остави мене. Господи, не введи мене в напасть… Господи, даждь ми память смертную, и умиление». А в народе говорят: «По копи, и по хлопи», то есть, когда проходит копа — 60 лет, уже каждый человек должен действительно осмыслять последние дни свои, и думать о той подготовке, которая необходима каждому человеку для Вечности. В контексте всех этапов прожитого должно быть и покаяние, и умиление.
— Владыка, вы с детства хотели стать священником?
— Я всегда был верующим человеком. Меня воспитывал покойный отец в религиозном духе, и я никогда даже не думал, что можно жить как-то по-другому, быть атеистом или выбирать какое другое житейское направление.
Мой отец с юности думал стать священником, даже монахом, был на послушании в Церковщине. Священником он стал уже после ГУЛАГа. Мой род Старинских происходит из Белоцерковщины. Там много подобных фамилий. В этом регионе компактно разместились казацкие селения, в которых преобладали Ветвинские, Старинские — представители шляхетных родов. Но все мои предки, которых я знаю, были простыми крестьянами. Еще до войны моя семья, спасаясь от ареста выехала в Белоруссию. В Гомеле они, как говорится, «помогали сено косить». В 1936 году мой отец решил возвратиться, чтобы получить паспорт. Представителям власти сразу же настучали, что вернулся сын кулака. На второй день отца арестовали. Через полгода содержания в тюремном подвале, его как «врага народа» без суда и следствия отправили этапом на 300-й километр за Хабаровском строить пути Транссиба. Об этих годах он вспоминал: «Придешь с работы, положишь руки — и так болят, и этак болят, а утром, вновь агитаторы кричат: «Давай, вставай, бери путя!» А люди умирают и умирают…». Там он пробыл шесть лет и был лишен права возвращаться на родину, чтобы не проводить контрреволюционную агитацию. Вернулись домой уже в годы Отечественной войны. Он снова хотел поступить в монастырь, но тогдашний епископ Пантелеимон (Рудык), который впоследствии эмигрировал в Канаду, благословил его вернуться в мир с указанием стать священнослужителем.
С моей матерью отец познакомился в родном селе. Жили они на одной улице и еще с детства воду из одного колодца пили. Я был единственным ребенком в семье. В годы моей юности отец служил на бедных сельских приходах. Более 20 лет он был настоятелем Рождество-Богородицкого храма села Журавлиха Таращанского района Киевской области. Я родился в самой Тараще. Поскольку приход был в честь святителя Николая — меня отец так и назвал. Николаем я был двадцать с лишним лет. В Таращанском районе священников было мало. Вокруг Журавлихи в округе 12 километров было около 20 сел, и он все окормлял. Помню, как мы с ним объезжали всю эту «маленькую епархию». Я участвовал в каждом богослужении.
Моя мама была глубоковерующим человеком, воспитанным в патриархальном духе. Люди старого поколения всегда были с Богом, и нам с детства прививали добрые традиции Православной Церкви.
— Владыка, Вы хорошо помните 50–60 годы, период разрухи и лечения раны, нанесенной Великой Отечественной войной. Как тогда возрождалась Церковь?
— Она возрождалась из пепла, и «яко финикс, процвела». В послевоенные годы к ней относились положительно. Если кто помнит из старых киевлян, здесь первым уполномоченным был Федотов. Избирали тогда на такие должности не ярых атеистов, которые бы разрушали Церковь. Уполномоченный был бывшим семинаристом. Приезжая к моему отцу на приход, говорил: «Батюшка, у вас тут чуть-чуть непорядок, и здесь что-то нужно подтянуть», всегда проявляя тактичность и воспитанность.
Когда к власти пришел Хрущев, то в погоне за коммунизмом он начал упразднять все приходы, и доупразднялся до того, что в нашем селе церковь просто сожгли. Мы сильно горевали. Это был большой деревянный казацкий храм 1750 года. На нем висела охранная доска, говорящая о том, что церковь является памятником архитектуры. С началом Великого поста в 1962 году сельсовет приказал вырвать ее из храмовой стены и сдать на хранение, а в Чистый Четверг сделали верующим такой «подарок». Это было дело рук директора местной школы. Вместе со своими единомышленниками, дождавшись окончания чтения Страстных Евангелий, он выбил в храме окна и закинул в средину пылающие тряпки, пропитанные бензином. Все это видел один из местных жителей.
Спустя несколько дней директор сильно заболел и слег в могилу, а через две недели рядом с ним положили и сына, который в то время проходил службу в армии. Через три-четыре года из виновников безбожного поступка не осталось в живых ни одного.
Мой отец два года оставался без прихода. Мы переживали, что снова начнется история 1930-х. Потом ему дали приход в селе Скибинцы. Но это уже был киевский период моей жизни. Я пошел в столицу и начал работать и учиться в строительном институте.
— Почему вы не выбрали гуманитарную сферу?
— Я не был человеком при деньгах, который мог бы себе позволить учиться, где ему хочется. В столицу я прибыл с маленьким чемоданом. Приехал я поступать на авось. Кому был нужен в то время «батюшкин сынок», который еще и отсидел, как «враг нарда»? Я понимал, что мне нужно где-то устроиться и где-то жить. Я работал на стройках и учился и всегда ходил на богослужение во Владимирский собор. Я помню, с каким трудом можно было на Пасху попасть в этот храм. Ведь на ступеньках собора стояла милиция, и всех молодых брали «за шиворот» и просто выш
выривали. Стариков пропускали — они имели право зайти в храм. Вижу, что перед входом они долго крестятся, а потом уже заходят. Я поступил так же: перекрестился, поклонился три раза. Милиция пропустила. Там я впервые увидел пасхальную митрополичью службу. Величественное богослужение впечатлило меня. Потом мы пели пасхальные песнопения, как могли — всем хором. Я участвовал в этом пении и стоял в уголочке. Там меня потом называли «внештатный иподиакон».
Несколько раз я побывал в Почаеве, был знакомым со многими монахами. Они мне подарили книгу «Киево-Печерский патерик» на славянском языке. Я всю прочитал ее одним залпом. Мне очень понравились многие эпизоды из жизни Моисея Угрина, других преподобных отцов. Потом дали мне книгу «Невидимая брань» Никодима Святогорца — пожелтевшую, дореволюционного издания. Это как букварь монашеской жизни. Я и сейчас ее читаю как в первый раз.
Я продолжал работать и учиться. Активисты комсомола меня иногда заводили в приемник и до двух-трех часов ночи «проводили беседы», старались меня убедить в атеизме. Они говорили: «Дай слово, что ты в храм больше не придешь». Часто приходили люди из главного управления и надо мной «работали». За эти годы я изучил каждый уголок отделения милиции, находящегося на бульваре Шевченко, недалеко от храма. «Перевоспитывали» там многих православных ребят. Часто мы попадали на станицы киевских газет с заголовками: «Знаете ли вы, как ваш студент проводит досуг?» и т.п.
— Как ваши убеждения воспринимали в студенческой среде?
— Друзья у меня были, но они не разделяли моих религиозных убеждений. Настоящих друзей и знакомых я нашел в храме. Одним из первых моих знакомых был отец Николай Запорожец, я благодарю Бога, что знал этого человека. С ним в будущем мы прошли очень много.
Я знал много киевских священников. Одним из них был друг моего отца отец Николай Фадеев. Он служил во Владимирском соборе, а потом в Макариевской церкви и имел на меня очень большое влияние. Я с ним общался как с человеком старшего поколения, от которого можно было черпать как с неиссякаемого колодца азы духовной премудрости. Это был душа-человек.
— Как закончился киевский период вашей жизни?
— Уже работая прорабом, в 1965-м прямо со строительной площадки я решил поступать в Московскую духовную семинарию.
Это были очень тяжелые годы, и когда я появился в кабинете секретаря обкома партии Тетиевского района подавать документы с прошением о том, что хочу быть воспитанником Московской духовной академии и семинарии, будто «бомба разорвалась». Особисты вызывали каждого преподавателя и спрашивали: «Как вы могли воспитать человека комсомольского возраста в религиозном духе? Что вы здесь все делаете?» Я испортил им всю статистику.
В то время «черный воронок» дежурил под родительским домом две недели, до того времени, пока меня не зачислили. Ко мне приехал отец и дрожащим голосом сказал: «Сыночек, не приезжай, потому что тебе не дадут уехать обратно». И тогдашний инспектор семинарии, теперешний владыка Филарет (Вахромеев) мне сказал: «Никуда не уезжай. Мы тебя пока что не зачисляем. Мы знаем, что происходит, но ты должен остаться здесь. Я тебе скажу, что делать дальше».
Смотрю вывеску, а в первом классе меня нет. Вызывают меня через две недели и говорят, что меня зачислили во второй класс семинарии, поскольку появились свободные места. «Экзамены за первый класс сдадите позже», — сказали мне. «Как, если я еще ничего не выучил?». «Не переживайте, все будет хорошо», — успокоили меня. Тут начался новый период в моей личной жизни. Каждое утро была полунощница, краткие молебны, богослужения. Через полтора года обучения я подал прошение о зачислении меня в братию Троице-Сергиевой Лавры. Когда я окончил семинарию, то без экзаменов, уже будучи лаврским послушником, был принят в Московскую духовную академию, а 30 марта 1969 года в Троице-Сергиевой Лавре принял монашеский постриг. В академии мне нравились догматическое и нравственное богословие. Их преподавал протоиерей Александр Ветелев. Он мне часто говорил: «У тебя есть связь с Почаевом. Свози меня когда-нибудь туда». Я был в Почаеве его провожатым как послушник. До выпуска я уже защитился на кафедре патрологии у профессора Старокадомского. Это был выпускник Киевской духовной академии 1915 года, очень знаменитый профессор, который знал биографии и творения Святых Отцов назубок. Во время гонений работал учителем астрономии, а потом начал преподавать на кафедре патрологии в новооткрытой МДА. Он учил будущих пастырей до конца своей жизни.
После Академии по распределению, и я был отправлен в Киевскую епархию.
— Расскажите об этом периоде вашей жизни?
После приезда меня сразу же хотели сделать благочинным города Богуслава, но я в то время был только иеродиаконом. Поэтому и попросился в Почаевскую Лавру, где издавна хотел подвизаться. После приезда в Лавру местные власти рассматривали мое заявление о прописке два года. В то время прописаться монаху было большой проблемой. Сверху был дан указ сбить количество насельников до 20 человек, а если бы в монастыре проживало 15 насельников, то можно было ставить вопрос о его закрытии. Решение о прописке принимал облисполком. После очередной неудачи я поехал в Министерство МВД СССР и написал по указанию юристов жалобу, которую отправили в Тернополь. Мне прислали снова отказ. В конце концов я говорю: «Я могу пойти и сесть возле американского посольства, и заявить, что меня притесняют за религиозные убеждения». «Что вы! Больше так не говорите!» — испугался чиновник, мгновенно достал печатку и сделал мне прописку. С 1976 года я официально был признан лаврским насельником.
— Какие послушания несли в обители?
— Здесь стали пригодными все мои строительные способности. Еще с войны там никто не занимался строительными или крупными реставрационными работами. Мне предоставили все строительные планы (в том числе и живопись) и другие документы. Я поехал в Киев добиваться разрешения начать реставрационные работы в обители. В алтарной части Успенского собора начала сыпаться краска. В Лавру приехало много комиссий из Киева, в том числе и иконописцы. Мы составили смету и по чуть-чуть начали реставрацию.
В соборе были большие архитектурные трещины, потому что кирпич от времени становится порохом. Надо было его укреплять специальными составами. Начала отходить алтарная апсида, ее нужно было укреплять железом. У нас тогда работали реставраторов из Киева и Москвы.
В Лавре работал известный иконописец-реставратор Филатов. Когда он приехал, то составил смету на Троицкий собор. Его постройка была закончена в 1914 году, но внутренней росписи собора помешала Первая мировая война. Когда приехал Филатов, то мы начали якобы открывать живопись XVI века. Работники вели внутренние реставрационные работы, а художники тем временем делали углем эскизы. Мы их фотографировали и везли к уполномоченному, представляя как великую историческую ценность. Естественно, он давал добро на реставрацию. Вот с такими хитростями мы расписывали собор. Благо государственные чиновники от религии ничего не смыслили в деле церковной живописи и архитектуры. Представьте себе, что это все было проделано в Свято-Троицком соборе! Мы его расписали полностью тогда, когда без разрешения власти нельзя было поставить и точки.
— В этом контексте, как вы смотрите на современные притязания религиоведов и музейщиков, заявляющих, что «попам нельзя доверять церковные сооружения и ценности»?
— Какая ерунда! «Архитектор Щусев — автор Мавзолея и Казанского вокзала в Москве, а Троицкий собор был его дипломной работой, — говорил я государственным чиновникам как лаврский экскурсовод, — его надо бы и отопить, и предпринять меры, чтобы он не разрушался». Они дали согласие на отопление, которое мы сделали под эгидой киевского начальства. Нужную бумажку мы добывали в Главстрое, а потом уже делали то, что нам было нужно «для сохранения памятника архитектуры» Почаевской Лавры. Мы сохранили Лавру, а никак не музейщики. Я не знаю, что эти «знатоки» теперь пытаются отобрать, но у Церкви отобрать церковное невозможно, и история — тому свидетельство.
— Владыка, давайте поговорим о самом тяжелом периоде вашей жизни…
— К концу 1970-х власти уже окончательно решили закрыть Пачаевскую святыню. В то время братия была настроена самоотверженно: она готова была идти в тюрьму. Я встречал много бывших насельников, прошедших лагеря и ссылки. Когда кому-то правдами-неправдами удавалось дать хотя бы маленькую весточку из ссылки, то практически всегда в народе поднимался голос в их защиту. Народ восклицал: «Что же вы делаете? Новых преподобномучеников Почаевской горы?». В мое время в монастыре была больница для психически больных. Но в нее заключали и верующих людей, которые приехали на богомолье в Почаевскую Лавру. На территории монастыря подходили особисты и говорили: «Пройдемте с нами» и уводили людей в психушку. Я иногда из окон слышал голоса: «Помогите, спасите!» Тогда приходилось идти к знакомому главврачу (он был моим земляком) и говорить: «Уважаемый доктор! Этот человек — мой знакомый. Освободите его, он не психически больной». Он мне отвечал: «Забирай его, только никому не говори».
В Почаевский монастырь я пришел при архимандрите Самуиле. Там было около 40 человек братии, в основном старшего поколения, старого уклада. Они еще жили при Польше и как-то настороженно приглядывались к молодым. Перед моим поступлением приезжало несколько десантов тернопольской милиции. Монахи закрылись все в храме Успения Божией Матери. Но кто-то их предал и показал, как в храм можно зайти через библиотеку. Они на канатах спустились в алтарную часть, начали вылавливать монахов, бросать их в машины и вывозить. Некоторые спрятались под мантии, но это их не спасло, всех нашли. Среди них были люди, которые сказали, что никуда не уйдут. Они мотивировали это тем, что прошли фронт и ничего не боятся. Во главе их стал отец Ермоген Засухин. Он говорил: «Я родом из Сталинграда. Я сказал Божией Матери, что никуда не пойду, только в монастырь». И твердо стоял на своем.
Но власти не оставляли попыток закрыть лавру.
Мне инкриминировали — «распространение антисоветских измышлений, порочащих государственный и общественный строй». Я оказывается был распространителем антисоветской литературы, которая имелась в Почаевской Лавре. Это был лишь повод для того, чтобы убрать не только меня. Я не думал, что меня арестуют. Но когда уехал в Москву искать правды, мне посоветовали, чтобы я как-нибудь уклонился, потому что здесь может произойти большое зло. В те дни второй секретарь Тернопольского обкома сказал мне прямо: «Жми на сандалии».
— Когда вы уехали в Москву, то начались допросы братии, а один монах вообще погиб …
— Монаха звали отец Алипий. Собственно говоря, это были его книги. Я к ним даже не прикасался, потому что был занят все время с утра до ночи, пребывал на лесах, исполняя свое послушание. Я бы, конечно, мог бы сейчас говорить, что был великим пропагандистом-антисоветчиком или революционером, но я к этому никакого отношения не имел. Отец Алипий действительно скончался после допросов, а от меня требовали покинуть Лавру
— Вас избивали на допросах?
— Меня не избивали, но было очень тяжело. Потому что меня обвиняли в том, к чему я не был причастен.
Я вынужден был уехать в Среднюю Азию, к 88-летнему старцу, духовнику Казахстанской епархии отцу Алексию Буланову. Я у него был около года, где служил в Кентао — новом городе, построенном с открытием местных рудников. Но тут приехал из Москвы человек и сказал, что вроде можно возвращаться. Я приехал в Москву, но мучился вопросом: «Ехать ли мне в Киев?», как чувствовал, что возвращаться нельзя.
— Уголовное дело было открыто в Тернополе?
— Я надеялся, что все забылось. Но следователь постарался, чтобы дело «агитатора-распространителя», разворошить заново. Я приехал в Киев, чтобы попасть на прием к Филарету, а попал в «присутственные места». Меня арестовали прямо во Владимирском соборе во время акафиста. Это произошло 1марта 1982 года. Я «должен был отвечать по закону». Два дня я просидел в СИЗО, где меня допрашивали. Затем приехали два милиционера с наручниками транспортировать меня в Тернополь. Меня повезли на вокзал, посадили в «отстойник» — там такая клетка есть, как для зверюшек. А затем на поезде — в Тернополь.
— Для вас это было совсем неожиданно…
— Следствие длилось долго, и было для меня мучительным. В зоне было не намного легче — ни помыться, ни побриться. Сидишь и не знаешь, кого к тебе сейчас подбросят — то ли бандита, то ли психа. В те времена сидело уже мало политических заключенных. Был такой случай: однажды ко мне бросили два заключенных, бывших вора. Они сказали: «Мы — потомственные зэки. При всех сидим — при Сталине сели, и при Андропове еще посидим». Для них это было поэзией, а для меня — катастрофой. Самым тяжелым периодом срока было пребывание в Черткове. Там находится очень старая и мрачная тюрьма. В маленьких камерах сидело по четыре человека. В сравнении с тюремными реалиями для меня самым светлым показался день суда.
Я перечитал все доносы на себя. Кроме антисоветчины и агитаторства, было три-четыре доноса, в которых говорилось о том, чего я не совершал вообще. На суде меня спросили: «Вы осознаете, что делали выпады против советской власти?» Я возразил: «Когда это было?» Я попросил их указать конкретные факты. Тогда пришел местный пьяница, который стал утверждать, что слышал от меня «антисоветчину».
Процесс продолжался около трех месяцев. Мне было дано право защищаться самому, поэтому я не прибегал к помощи адвоката. На первом же заседании я сказал: «Если вы считаете меня причастным к этой литературе, то предоставьте мне отпечатки пальцев». Судьи после этого сразу же удалились на совещание. Но, невзирая на то что никаких доказательств против меня не было, суд посчитал, что должен вынести обвинительный приговор. Как я уже говорил, мне дали пять лет, хотя в те времена за подобные «преступления» таких сроков уже не давали.
Я пошел по этапу в Таганчу Черкасской области — колонию общего режима. Мне помогла судьба моего отца. Благодаря его рассказам, я уже знал, как себя вести в подобной ситуации. Сейчас колонии уже нет, и когда я время от времени туда заезжаю, то встречаюсь с местными рабочими, которые мне в свое время передавали Пасху и крашенки, а я через них — на свободу письма. Я им был очень благодарен и теперь поддерживаю теплые отношения.
В колонии я был сначала сварщиком, потом попал в механический цех на склад. Там постоянно находился человек, который занимался «перевоспитанием» врагов народа. Где бы я с ним на зоне не пересекался, он старался мне плюнуть глубоко в душу. Меня запугивали, вызывали. С другой стороны, меня уважали много ребят. Бывали, конечно, случаи, когда старалась унизить воровская мафия. Например, лежишь ты на втором этаже на койке, а тебя начинают пинать ногами или на построении бросают горящий окурок в одежду. В таких случаях к ним подходили зеки и говорили: «Мы не знаем, кто этот человек, но знаем, что он поп». И этого было достаточно. На зоне меня начали уважать за то, что я помогал заключенным правильно составлять прошение в Верховный Совет о помиловании, в результате чего многие попадали под амнистию.
— Как вас освободили ?
— Я был освобожден уже при Горбачеве в 1986 году благодаря митрополиту Никодиму. Он обошел многие инстанции, потом приехал ко мне в тюрьму и забрал оттуда к себе во Львов — взял на поруки. Первое время он меня прятал в прямом смысле, потому что я был лысый. В его резиденции я просидел в отдельной келии две недели. Был декабрь месяц, и на Введение я первый раз вышел на полиелей в соборе Святого Юра. Он мне и дал указ, но не в Лавру, а на приход в село Бодахи Збаражского района Тернопольской области. Я занялся тем, чем занимался и в Лавре, — реставрацией храма, росписями, строительством. А через год меня опять приняли насельником Лавры. Через месяц меня назначили настоятелем собора Кременецкого монастыря, и мы с ныне покойной матушкой Херувимой начали восстанавливать полуразрушенную святыню.
Потом меня решением Священного Синода поставили третьим наместником Киево-Печерской Лавры.
С приездом в Киево-Печерскую Лавру мы начали возобновлять храмы и первые четыре корпуса. Я пережил штурм Лавры боевиками. В те годы раскольники склоняли меня уйти из Лавры и приклонить колено перед Кравчуком. Хотя арестовали очень много боевиков, но их скоро отпустили. Я рад, что именно во времена моего наместничества Господь сподобил нас встречать сегодняшнего Предстоятеля — Блаженнейшего Митрополита Владимира. Вся братия с особым воодушевлением и цветами вышли встречать его у Святых врат Верхней Лавры.
— Владыка, вы считаете себя диссидентом?
— Да что вы! Я простой человек. Диссиденты боролись за достижение каких-то политических целей, чтобы реализовать свои амбиции. А церковная жизнь — это совсем другое. Недавно мы канонизировали священномученика Николая, расстрелянного в Карагандинской тюрьме. Он был из тех людей, которые горели духом, старались быть на свещнице церковной и защитили веру пролитой кровью. А воплощать какие-то политические идеи я не стремился, потому что это не мое.
—Владыка, на юбилей Филарету, который Вас сдал, КГБ вручили орден Ярослава Мудрого. Он сотрудничал с КГБ, а вы за веру сидели. Вам не обидно?
— Мне совсем не обидно. Слава Богу, что мы живем и имеем возможность молиться. Слава Богу, что не дают орденов. Я не за ордена служу. Я служу за честь и Славу Божию.
— Владыка, уже более десяти лет вы архиерей. Вы прошли очень сложный жизненный путь. О чем сегодня мечтает юбиляр?
— Я лучше многих знаю, что такое свобода. Но против той свободы, которая позволяет разрушать веру нашего народа. Сегодня секты наступают с барабанным боем и мы должны воспрепятствовать этому. О чем мечтаю? Я думаю, что мы должны быть не мечтателями, мы должны быть делателями, тем более находясь в послушании Церкви. Нам сегодня нужна свобода не в секулярном, а в подлинном апостольском понимании этого слова. В нашем обществе много социальных проблем: преступность, наркомания, алкоголизм, и если оно не осознает роль Церкви как нравственного ориентира для каждой личности, мы никогда не достигнем духовного и материального благополучия.

Беседовал Василий Анисимов

А. Муравьев. Страстное действо

Сергей Баршай. Обзор международных событий за февраль-март