Илья Назаров, доцент экономического факультета Киевского национального университета им. Тараса Шевченко. Православная Церковь в условиях кризиса цивилизаций

01.10.2006 archive, Вестник №61, Тема номера

Международная научная конференция
«ПРАВОСЛАВИЕ И МИР: ЕККЛИЗИОЛОГИЯ – АНТРОПОЛОГИЯ – КУЛЬТУРА»

Православная Церковь в условиях кризиса цивилизаций

Илья Назаров, доцент экономического факультета
Киевского национального университета им. Тараса Шевченко

Вот уже несколько столетий православный мир живет на руинах византийского синтеза Церкви и культуры, «восстания» цивилизации против Церкви, последовательно распространяющегося на все измерения исторического бытия человека: государственно-правовое, мировоззренческое, экономическое, семейно-бытовое и т.п. Следует упомянуть только два события – Брестскую унию 1596 года, и по сей день разделяющую народ Украины, и старообрядческий раскол в Московской Руси, ставший прологом резкого возобладания Российского государства над Церковью, оформленного синодальной системой Петра I, чтобы перестать идеализировать старину, понять, что в истории народов-наследников Киевской Руси, симфония Церкви и государства оставалась скорее идеалом, чем однажды свершившимся фактом.
С петровских времен кризис в отношениях Церкви и цивилизации получил новый импульс к углублению: линия противостояния Церковь–государство, ощутимая уже при Иване Грозном и Алексее Михайловиче, дополнилась трещиной, выросшей между Церковью и идеальной культурой. С началом форсированной вестернизации России дворянское сословие, а затем и разночинная интеллигенция все больше проникаются пафосом ренессанса и французского просвещения, бывших своеобразным культурным протестом западного мира против искажений, которые претерпело христианство в католицизме, постепенно перешедшим в протест против христианских ценностей как таковых. В пореформенный (после 1861 г.) период шел процесс накопления «критической массы» сторонников подобной идеологии и ее одновременная радикализация до марксистского учения, пока в 1917 году эти люди, фактически фронтально развернули цивилизацию против Православной Церкви острием перехваченной в 1917 г. государственной власти. После издания ленинского декрета «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви» советское государство объявило Церкви тотальную войну, в ходе которой было репрессировано 113 тыс. священнослужителей, закрыты и взорваны тысячи храмов, ликвидированы духовные семинарии и академии, а во всех вузах на 70 лет введен экзамен по «научному» атеизму, наглухо перегородивший верующим доступ к участию в жизни общества: к образованию, научному и культурному творчеству.
Но кризис цивилизации был усугублен и тем, что затронул ее наиглубиннейшие пласты – экономический и семейный. Решающий удар по ним партия и государство нанесли в ходе индустриализации и коллективизации сельского хозяйства, когда экономическое измерение человеческой жизни сошло с благословенной евангельскими притчами земледельческой колеи. Все это, сочетаясь с плотной культурной изоляцией Церкви, привело к быстрой семейно-бытовой маргинализации миллионов людей, против их воли втянутых в индустриально-урбанистическую среду. Кризис семьи, лишенной церковного благословения, и ныне набирает обороты, ставя под угрозу перспективу дления нашей цивилизации в мировой истории.
Т. о., к началу 90-х годов 20 века, когда по воле Божией коммунистический режим пал, православная цивилизация оказалась «смещенной» относительное ее церковного ядра по всем существенным социальным «срезам» – культурному, государственно-правовому, экономическому, семейному. Кризис православного мира, достигший в 20 веке апогея, дал пищу для серьезнейших размышлений, ибо сделал явными несколько неприятных истин, ранее плотно закрытых и для православного сознания, и для научно-культурологической рефлексии.
Первый вывод состоял в том, что, несмотря на кажущееся «благолепие» православной Российской империи, Церковь все же не смогла до конца воцерковить русский мир, в 1917 году восставший не только против власти, но значительной своей частью и против Церкви. Как и любой кризис, кризис 1917–1991 гг. был судом над цивилизацией и над исторически сложившимися формами ее «вхождения» в Церковь, над многочисленными идолами, окрепшими в сознании мирян и клира за столетия жизни в истории, в какой-то мере заслонившими собою Христа. Да, кризис есть суд и ломка цивилизационно-культурных контуров, своеобразных культурных «риз», облекающих евхаристическое объединение верных вокруг Чаши Христовой, позволяет лучше увидеть нетленную сердцевину нашей веры, способную прорастать всегда и везде, сквозь любую историко-культурную почву, вбирая неизвестные ранее элементы культуры и преображая их, сообщая им новый образ бытия, указующий на Христа Спасителя, устремленный к Нему.
Итак, кризис дал повод проанализировать: в чем Православие в своих исторически сложившихся формах благочестия изменило самому себе, отслоить тленное и человеческое, сложившееся в результате естественно-исторической эволюции культуры от нетленного ядра Церкви, назвать кумиров, не прошедших испытания огнем кризиса. Протопресвитер Александр Шмеман писал в своих «Дневниках», что «…начиная с Возрождения, все, что вдохновляло, взрывало, меняло человеческую судьбу, уже не было христианским, а на глубине было восстанием против него. И на еще большей глубине – восстанием против измены христианства самому себе». Необходимо сделать трезвые выводы, в чем же состояла эта измена, затруднившая диалог Церкви и мира? Ибо, если соблазны церковного сознания, приведшие к кризису, не будут четко названы, наша проповедь миру вновь окажется недостаточно действенной, а мир – непреображенным животворящими следами свидетельства присутствия в нем Спасителя.
Второй вывод, вынесенный из кризиса заключается в том, что кризис показал, чем может стать мир, отвернувшийся от Христа и Его Церкви. И Запад, ступивший на путь секуляризации ранее, и теперь уже народы бывшей Российской империи воочию увидели, чем становится так настойчиво и жестоко добивавшийся отделения от Церкви мир, когда его богоборческая мечта оказывается достигнутой, мир, не прогретый лучами благодати и не сверяющийся с заповедями Христа. Ведь сама структура цивилизации, мерность ее социальных «координат» (религия, культура, государство и право, экономика, семья) вытекают из Божиих благословений и заповедей, структурирующих свободу человека, задающих перспективу взращивания образа Божия в нем. И когда гордо вышедший из храма на стези исторического творчества человек перестал сверять свою реализуемую в политике, экономике, праве, культуре и семье свободу с Божественными заповедями, стало очевидным истаивание образа Божия в нем, равно как и то, что диавол, искушая человека, не может отпечатлеть в нем никакого образа, но лишь сеет в нем без-образие. И эта трагическая карикатурность проявилась во всем, чтобы ни делал в мире человек, отвернувшийся от Христа. Он воздал религиозное поклонение идолам нации, власти, богатства, пола и проч., страстно возведя в фетиш эти формы и естественные отправления своей жизни. В области экономики он создал ядерное оружие, трансгенных мутантов, погубил экологию и т. д. В области государственно-политической он отстроил ряд безчеловечнейших диктатур, низведших до нуля ценность человеческой жизни, в области культуры постмодернизм явил нам полное творческое безсилие современных богоборцев, их полную неспособность различать логосные «корни» вещей и показал, во что культура может в конце концов выродиться вне Христа. И вот блудный сын «взалкал», почувствовав свою обезображенность и немощь: захлебываясь в своем без-образии и стеная, он часто, все еще цепляясь за прежних идолов, сам того не понимая, в глубине своей жаждет преображения и спасения, которые может дать лишь Христос.
Эти два вывода, вынесенные из эпицентра цивилизационной катастрофы, будучи сопоставлены, дают следующую картину. Больной, расцерковленный мир уже утратил горделивую ренессансную осанку и ищет веры, какой угодно – в гороскопы, экстрасенсов, восточную мистику и т. п. В принципе, наши современники не против и христианских конфессий, но им претит все обязывающее и ограничивающее их произвол: они хотели бы войти в Церковь в шортах и мини-юбках, оставив за собой свободу сексуальных отношений, включая нетрадиционную ориентацию, право на аборты, на эвтанасию и т. д. Выражая подобные настроения, проф. Колодный писал, что Православная Церковь будет проигрывать на рынке религиозных услуг, если не уберет из вероучения категорию «греха» как репрессивную и потому неприемлемую для мироощущения современной молодежи.
Т. е. современному человеку хочется получить «освящающую» санкцию Церкви на продолжение своего идолослужения в разных его формах, будь-то мамона, распущенность, национализм или еще что-то. Но Церковь не может пойти на такой компромисс с духом «века сего». «Людей незачем обращать ко Христу, если они не обратят своего восприятия мира и жизни. Ибо Христос оказывается «символом» только того, что мы и без Него любим, чего и без Него хотим. И такое христианство еще страшнее агностицизма и гедонизма», – пишет о. Александр Шмеман. С другой же стороны, со стороны Церкви, за столетия выросла своя «стена», препятствующая воцерковлению мира, сложенная из своих специфических соблазнов, к которым о. Александр Шмеман отнес следующие:
1. Антиисторизм православного самосознания, неспособность удержаться на лезвии антиномии «в мире сем, но не от мира сего». Этот соблазн, по мнению о. Александра, вытекает из слишком плотной сращенности Церкви и цивилизации в период византийского синтеза и Московской Руси, окрасившей церковное сознание в мирские, бытовые тона, несколько «заземлившей» понимание церковных задач в мире. В сознании верующих ослабло эсхатологическое чаяние являемого в Церкви неотмирного Царства Христа Спасителя, постепенно уступая место требованию освящения Церковью наличных форм и обстоятельств исторического бытия православных народов: государственности, культуры, семьи и т.п. Параллельно с требованием освящения средневековых историко-культурных институтов (действительно, намного более совместимых с православным идеалом жизни, чем нынешние), нарастал и гипертрофированный негативизм к любым переменам в мире. По мнению о. Александра, мы, православные, плохо ощущаем, «что самый что ни на есть «православный» мир все же именно от мира сего и что всякая его абсолютизация есть измена …в основной христианский опыт «проходит образ мира сего» не включили, или, вернее, выключили из него свой «православный мир». Подобный перекос оценок прошлого и настоящего обусловил особый тип православной псевдодуховности, состоящий в абсолютизации вынесенных из прошлого традиционных форм культуры, государственного устройства, обычаев, обрядовой стороны церковной жизни. Подобный духовный настрой становится, по сути, попыткой отрыва, ухода из современного мира. Это не столько путь ко Христу, сколько попытка бегства, но не от мира как такового, а из невыносимой современности в другой, прошлый, ныне реально не существующий мир. Но Церковь имеет перед собой только этот мир, как бы ни был он перекручен проявлениями греха, «заузлевшими» в экономике, праве, семье, культурной традиции. И попытка бегства от него в мир вымышленный есть некая подмена и измена.
2. Вытекающий из подобного культа православного быта, антагонистически конфликтующего с разрушающим его современным миром, ложный аппокалиптизм, когда почти всякая перемена в мире, все новое в нем – от компьютера до переписи населения – вызывает подозрительность относительно приближения апокалиптической развязки истории.
3. К первому соблазну тесно примыкает и частично с ним сливается «какое-то «бабье» благочестие, пропитанное «умилением» и «суеверием», и потому абсолютно непромокаемое никакой культуре. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить как чем-то абсолютно самодовлеющим вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Это благочестие … вернуло христианству языческое измерение, растворило в религиозной чувственности» (о. Александр Шмеман). Это благочестие ряс и камилавок, бород, освящения яблок и т.п. хорошо видно на примере бабушек, «анафематствующих» всех, кто пьет кофе и ест мороженое, заслоняет в сознании многих евхаристическую сердцевину Церкви – живой опыт Царствия Божия, пришедшего в силе.
4. Гностический уклон самой веры, начавшийся еще в святоотеческий период вследствие приражения эллинизма и расцветший в позднем богословии (схоластика и западный интеллектуализм). Русская софиология, долгие споры о соотношении природы и ипостаси в православной академической среде, заслоняющие трудный аскетический опыт вживания в Царство, есть проявления подобного уклона.
5. Вытекающий из этого благочестия и из гипертрофированного богословского гнозиса дуализм, заменивший в церковном подходе к миру изначальный эсхатологизм, дуализм Церкви и мира, когда предметом культа становится клерикальная сторона церковной организации, обрядовость, богословская культура клира, которые начинают ощущаться как некоторая самодовлеющая жизнь Церкви, противопоставленная неправильной жизни, пребывающего вне Церкви мира. Но о. Александр Шмеман правильно отмечал, что никакой обращенной на саму себя жизни у Церкви воинствующей нет – Церковь живет Царствием Божиим, обращенным к миру, она есть место встречи Бога и мирян, нисходящий ток благодати, их преображающий. По большому счету Церковь и мир трудно разделимы в пространстве и во времени, ибо Церковь «вбирает» в себя мирян и, как некая прозрачная оболочка, «осоляет» их Божией благодатью. Поэтому если мы говорим, что мир пал, то это означает и беду Церкви, ибо она живет Царством, сообщаемым, передаваемым миру. Это значит, что в силу каких-то причин передача опыта Церкви ряду поколений не была успешной, и если мир в 1917 г. пал, то он рухнул в значительной мере внутри Церкви, а не вне Ее. Поэтому о. Александр призывал к тому, чтобы видеть в современном мире, каким бы больным он ни был, единственный объект Церкви. Именно задача воцерковления наших неблагополучных мирян, а не возвращение в Византию, является для Церкви приоритетной.
5. Соблазн слишком тесной сращенности Церкви с национально-культурными идеалами православных народов, характерный для всей истории Православия и фактически ведущий к капитуляции христианского сознания верующих перед тонкой формой секуляризма, как это метко диагностировал о. Иоанн Мейендорф, говоря о слишком большом «приражении» ренессансного национального пафоса уже к процессу созидания Московской Руси как преемницы Византийской цивилизации. В то время это стало одной из причин кризиса византинизма в России, церковного раскола и несостоявшейся симфонии Церкви и государства. Этот же соблазн вызвал жесткий конфликт греческой фанариотской церковной элиты и славянского православного населения (болгар, сербов и др.) Османской империи, приведший к «параду церковных суверенитетов» в Константинопольском Патриархате в период ее (империи) распада. Нечто подобное видим мы и в Украине, где национальное мирское начало заглушило в сердцах части церковного народа эсхатологическое чаяние неотмирного Царства. В первый раз это проявилось во время автокефального раскола 20-х гг., во второй – во время филаретовского, начавшегося в 1992 г., при активной поддержке соответственно большевиков и националистически ориентированных государственных лидеров. Подобно иудеям, жаждавшим от Христа не столько спасения в вечности, сколько разрушения ненавистной Римской империи восстановления Царства Израиля, эти люди, утрачивая эсхатологическую перспективу Жизни вечной, даже входя в Церковь Христову, продолжают служить старым национально-кровным идеалам, требуя от Христа лишь «освящения» своего места в истории. Мы видим, как на наших глазах подобный подход ведет к тому, что вне Церкви оказываются сотни тысяч людей, часто даже не подозревающих о своей трагедии – погружении в безблагодатное пространство анафемы.
Но все же, несмотря на ценность замечаний о. Александра Шмемана, хотелось бы возразить ему по некоторым вопросам. Да, мир пал в самом начале своей истории и вплоть до ее эсхатологической развязки он лежит во зле, вследствие чего излишняя идеализация эмпирических состояний, однажды достигнутых православными цивилизациями – будь-то Византией или Московской Русью, – недопустима. Тезис «проходит образ мира сего» применим и к ним, ибо и в них есть насилие и неравенство, порабощенность суете, а, следовательно, неправда, обличаемая перед лицом заповедей Христа. Приходит кризис и, кроме отрицательной и разрушительной стороны, он, как и человеческая смерть, обличает эмпирическое бытие во лжи, отделяет тленное, сложившееся как результат «преданий и заповедей человеческих» от нетленной стороны церковного Предания. И в том, что о. Александр Шмеман очень обедняет содержание этого «прошивающего» время и пространство церковного ядра, практически «сжимая» его лишь до евхаристической сердцевины Церкви, нам видится опасность некоего церковно-историософского монофизитства в попытке «развоплотить Церковь в истории, почти начисто отделив ее от культурной традиции. Его негативное отношение к многовековому опыту монашества, афонской традиции, старчеству, церковнославянскому языку, типикону, старому стилю и т. п., элементам церковной культуры не может не настораживать. Да, все перечисленные формы сложились в результате соприкосновения Церкви с эллинской или восточнославянской цивилизациями, исторически преходящими, как и все в падшем мире. Но разве воцерковление жизни мирян не является задачей Церкви, пусть и второстепенной, отступающей на второй план перед задачей спасения? Разве удобно спасаться, не попытавшись воцерковить важнейшие измерения своей жизни – экономическое, семейное, гражданско-правовое, культурное, но живя в этих измерениях против заповедей Христа? Разве можно представить себе существование Церкви воинствующей вне культуры? И сам о. Александр считает это невозможным – ибо и проповедь Христа была неотделима от конкретных форм культурно-исторической традиции иудейского народа. Так почему же нам не допустить, что в определенных исторических точках, в промыслительно определенных точках соприкосновения Церкви и цивилизации, синергийно достигаются такие формы культурного присутствия Церкви в истории, которые не могут быть пересмотрены. Они «осоляются» благодатью Духа Святого, как тела подвижников, остающиеся и после их исхода из мира нетленными, и переходят из эпохи в эпоху, из цивилизации в цивилизацию как до конца времен обязательные и освященные Церковью образцы Ее культуры: Евангелия, догматический строй, Символ веры, творения свв. Отцов – и не подлежат пересмотру? И если они не вписываются в современную цивилизацию, оказываются непереводимыми на язык современной культуры, то это должно стать не поводом обвинения их в несовременности или неуниверсальности, а поводом к размышлениям об «истинности» этого современного состояния цивилизации, истинности ее нынешней культуры, их отторгающей. Нам говорят: надо приблизить Церковь к миру (обряд, язык богослужения, апостольские правила «подогнать» к современности), найти синтез церковности с современными формами культуры, с тем чтобы облегчить проповедь и воцерковление мира. Но кто сказал, что такой синтез будет воцерковлением мира? Опыт Второго Ватиканского собора показал обратное – католический клир пошла на уступки духу времени, но западный мир не воцерковился. Поэтому и нам надо быть очень осторожными. Стоит ли Церкви отказываться от монашества и творений свв. отцов, церковнославянского языка и пускать на Афон женщин только потому, что современный мир этого требует? Не осуетится ли Она соблазнами века сего? Да и останется ли в очах Божиих Церковью, способной передавать опыт Царства? Заданные вопросы очень сложны, но от их решения зависит спасение многих и многих людей. Поэтому нам на современном этапе истории нужно вновь и вновь испрашивать у Господа духовного дара целостного видения всего богатства сокровищ Церкви, освященных Святым Духом элементов ее Предания, культуры и обряда, не противопоставляя евхаристическое ядро Церкви творениям свв. Отцов или монашеской традиции; понимания того, что все эти элементы служат восприятию благодати, обильно подаваемой в Таинствах. Нам следует просить у Господа, чтобы ни одно из этих направлений, по сути привязанных к Евхаристии, не стало в нашем сознании самодовлеющим, не превратилось в идола, заслоняющего победившего смерть Христа. И, наконец, нам следует вымаливать духовный дар различения местного и временного в церковной традиции от нетленных элементов церковного Предания, хотя и возникших из соприкосновения открывшейся в Церкви эсхатологической реальности Царства с конкретными культурно-историческими феноменами, но «осолившимися» Духом и ставшими универсалиями церковной жизни для всех народов и эпох (Символ веры, чин Литургии, творения свв. отцов, опыт старчества и т. п.).
С другой стороны требует корректировки тезис о. Александра о том, что излишняя привязанность православных к «законсервированным» в обряде, в духовном опыте, в культурно-правовых предпочтениях византийским образцам порождает ложный апокалиптизм в силу все более разительного несоответствия им современного мира. Действительно, апокалиптизм может быть излишне экзальтированным и ложным, но в глубине своей это настроение истинное, ибо судьбы мира засвидетельствованы через Откровение Иоанна Богослова. Да, мир всегда лежит во зле, но в разных точках истории он все же в разной мере порабощен им, и потому между различными культурно-цивилизационными мирами вряд ли оправдано ставить знак равенства. Поэтому возлагать всю ответственность за нынешнее состояние умов только на Церковь было бы неправильно. Прежде надо ответить на вопрос, а все ли в современной цивилизации подлежит воцерковлению и освящению, даже если бы Церковь очень этого хотела. Не произошли ли за последние 200–300 лет вначале на Западе, а потом и у нас некоторые «подвижки» в цивилизационных структурах и правилах игры, сделавших их несовместимыми с Церковью и хранимым Ею идеалом спасения человеческой личности. Например, всем известна конкуренция как основное правило игры, регулирующее экономическое измерение наших жизней в современной цивилизации. Может ли она быть «воцерковлена», т. е. получить церковное благословение как принцип человеческой жизни, и как спасти человека, руководствующегося в жизни подобным принципом? Ведь конкуренция движима культурой антагонистических оценок людьми друг друга: в конкурентной среде каждый стремиться стать самым лучшим, возвыситься над ближними по каким-то критериям. Но как же это совместить с христианским императивом смирения, недопустимости сравнения себя с кем бы то ни было в свою пользу, когда жизнь такова, что взгляд режется о взгляд, своеволие – о своеволие, потому что искомый результат конкурентной борьбы – не истина, но победа над ближним? Как совместить это с христианским спасительным принципом: «Возлюби ближнего своего как самого себя»? Или же как совместить с христианской перспективой спасения логику прав, довлеющую в юридических системах современных христианских цивилизаций? Каких «законных» прав может требовать себе человек в Царстве Божием, если суд по справедливости выявит, что он пал и достоин ада? И, вместе с тем, раздается все больше голосов, требующих себе в Церкви именно каких-то прав – на однополые браки, на рукоположение женщин, на аборты, на эвтаназию и т.п. Не абсурдно ли это? Не абсурдно ли вообще требовать церковной санкции на грех, в нынешней юриспруденции западных стран уже уравненный в правах с нормой? А, вместе с тем, все это происходит на наших глазах, и при желании этот ряд вопрошаний можно было бы продолжить. Все это видел и об этом писал и о. Александр Шмеман. И все же складывается впечатление, что он недооценивал нарастание инфернального крена в современных цивилизациях, все более внятных намеков на приближение истории к эсхатологической развязке. Но именно этот крен объективированного в современных цивилизациях соблазна и есть главное препятствие подлинного воцерковления христиан, чьи жизни протекают в столь неблагополучном, с точки зрения христианского идеала, мире.

Митрополит Донецкий и Мариупольский Иларион: «Православная пресса помогает прорастить в неокрепшей детской душе зёрна душевного тепла, любви и веры»

К 200-летию Николая Гоголя. Павло Михед: «Ми не в змозі осягнути природу власної ідентичності без геніальних прозрінь Гоголя»