Василий Анисимов: «Украинская литература и литературный язык родились в Питере»

Продолжение беседы директора радио «Радонеж» Евгения Никифорова с руководителем Пресс-службы УПЦ:

 – Василий Семенович, мы с тобой говорили о разных принципах, на которых создавались украинский и русский литературные языки…

– Украинский литературный язык создавался на базе полтавско-черкасского фольклора 19 века. Русский литературный язык вышел из церковнославянского языка, языка 700-летнего летописания, древнерусской литературы и несет в себе огромный пласт славянизмов. У нас в прошлом году был забавный случай. В Киеве в преступно отданной Варфоломею Андреевской церкви стамбульцы-ставропигийщики вместе с нашими иудами-драбинками отслужили первую литургию. На ней присутствовала какая-то галицкая барышня-униатка, закатившая скандал: измена! спасайте! они служат на русском! Ее успокаивали, объясняя, что это церковнославянский язык, на котором служат здесь уже тысячу лет. Но она уверяла, что это язык «страны-агрессора»! Хотя униаты Закарпатской области до сих пор служат на церковнославянском, а львовские униаты служили до 1990-х. У нас в пресс-службе есть молитвослов 1912 года на церковнославянском «для молодежи русско-католического обряда» с автографом Шептицкого. Униаты и украинской церковью стали именоваться только с 1963 года за рубежом, а в Украине с 1990-го. До этого были русской. Такая особенность нашего галицкого воинствующего хунвейбизма: своего не помнят, не знают, а на чужое всегда набрасываются.

– Почему, обладая в 19 веке двумя письменными языками – церковнославянским и русским литературным, в Киеве решили создать третий?

– Украинские литература и литературный язык родились не в Киеве, а в Петербурге. Мы говорили с тобой об Иване Котляревском, царском поручике, который познакомился с юмористической поэмой Осипова и на ее основе создал свою «Энеиду», «перелицованную» на малороссийский язык, с русско-украинским словарем на тысячу слов. Она дважды была издана в Петербурге пиратски, а в 1809 году Котляревский сам ее издает там же. «Энеида» считается первым художественным произведением на украинском языке, а словарик – первым украинским словарем.

В 1818 году питерский лингвист Алексей Павловский издал первую «Грамматику малороссийского наречия», «исчезающего» устного языка «близкого народа». Он попенял Котляревскому за то, что тот представил в грубой форме язык малороссов, хотя он не бранный, а лирический и поэтический. Книжка небольшая, немногим более ста страниц, грамматики в ней страниц двадцать. Ученый описывает некоторые фонетические отличия от русского языка, дает в соответствии с российской грамматикой отличительные примеры склонения, спряжения и т.д. Большая часть – это словарь на тысячу слов малороссийской лексики, сотня фразеологизмов, опять же в переводе на русский. Павловский предложил фонетический принцип письма, который в последующем и ляжет в основу украинского литературного языка. Самое замечательное – он сочиняет примеры, дает образцы, как писать на этом языке диалоги, прозаические описания, стихотворения, собственно говоря – как создавать литературное произведение. Этот труд является первой и единственной украинской грамматикой, изданной в России в 19 веке, он также был и первым пособием литературного творчества.

 – А кто-то им воспользовался?

– Квитка-Основьяненко, Гулак-Артемовский, харьковчане. Там еще в 1805 году был открыт Императорский университет, первый в Малороссии, где сосредоточились литераторы, писавшие по-русски и по-украински.

В 1831 году в Питере 22-летний полтавчанин коллежский регистратор Николай Гоголь, охваченный ностальгией о родном крае, написал и издал «Вечера на хуторе близ Диканьки», которые считаются главной книгой украинской литературы. Гоголь создал, что называется, культурологический тип, высокохудожественный образ украинцев как казацкого народа, открыв его и самой России, и миру. Образ обаятельный, возвышенный, пример для подражания. Малороссийские повести имели огромный успех, Гоголь стал классиком русского языка, русской и мировой литератур. С конца 1830-х его уже стали переводить, сначала на чешский язык, затем на немецкий, французский. В Париже, тогдашней «столице мира», отметили его «истинный талант тонкого и неумолимого наблюдателя человеческой природы».

 – Гоголь шагнул в классики чуть ли не со школьной скамьи?

– Через три года после окончания гимназии. Это говорит о высоком, европейском уровне российского образования. Правда, гимназия, хоть и находилась в провинциальном Нежине на Черниговщине, но именовалась в честь своего знаменитого мецената-основателя «безбородковской», с изучением «высших наук», и из нее вышло несколько десятков выдающихся государственных деятелей, ученых и литераторов, в том числе Кукольник и Гребенка.

В 1837 году тоже молодой человек 23-х лет, начинающий художник, гулял в Петербурге по Летнему саду, делал зарисовки. Он никогда ранее не занимался стихотворчеством, но здесь его впервые посетила муза поэзии, и он стал записывать балладу о несчастной любви девушки и казака на родном черкасском наречии. Так родились первые произведения Шевченко, восемь из них при помощи Гребенки были изданы здесь же в Питере в 1840 году сборником, названным «Кобзарь», который дополнялся, переиздавался и считается вершиной украинской поэзии.

В 1860-е годы в Петербурге издавался единственный в империи украиноязычный журнал «Основа», здесь же в конце века вышел трехтомник академика Яворницкого «История запорожских казаков», основной труд по казачеству. Так что имперская столица угнетения и порабощения народов была колыбелью украинской литературы, литературного языка, исторической мысли, или, как сегодня говорят, – самоидентификации украинского народа.

 – Кобзарь – слепой сказитель народных дум, былинные песнопевцы, устное творчество, народные говоры… Почему к ним обратились в это время?

– Это была реакция на всеевропейскую культурную глобализацию, которая в России началась с реформами Петра Великого. Они, как известно, заключались в перестройке всего уклада жизни, хозяйствования, госуправления, мысли, творчества под европейские стандарты. Переворот произошел и в культуре. Церковнославянский язык и шрифт оставили для церковных изданий, а русский язык, который был опрощенным вариантом церковнославянского, подвергся европеизации. Петр упростил написание букв, сократил их количество, а самое главное – ввел гражданский шрифт, которым мы пользуемся и поныне. Академик Лихачев считал, что его стоит называть «петровским». Грамотность стала доступней и в чтении, и в написании. В последующем этот шрифт стал использоваться в Болгарии, Румынии, Сербии. Огромную роль играла переводная литература, прежде всего научная, хозяйственная, военная и т.д. Людей посылали учиться в европейские страны, а затем заставляли переводить на русский множество книг. Они не могли найти аналогов, поэтому в язык вошли тысячи слов иностранных заимствований. Началось переформатирование языка, которому надо было обслуживать неведомые ранее сферы науки, производства, культурного творчества.

 – Ломка растянулась на столетие?

– Конечно. Сегодня занятно читать тексты переводной литературы 18 века, где простые какие-нибудь батальные сцены или свидание влюбленных излагаются еще сложными тяжелоступными конструкциями церковнославянского синтаксиса и славянизмами. Это воспринимается как юмор. Ломоносов, используя грамматику архиепископа Мелетия Смотрицкого, осуществил реформу литературного языка, разграничив употребление славянизмов и русизмов. Мелетий Смотрицкий и Симеон Полоцкий были для ученого-энциклопедиста «вратами учености». Ломоносовская «Российская грамматика» 1755 года в шести «наставлениях» и 591-ом параграфе стала основой просвещения. К концу века Карамзин, который придумал для литературного языка много неологизмов (аудитория, влюбленность, движение, серьезный, первоклассный, оттенок, катастрофа, промышленность, общественность, ответственность и т.д.) в своей реформе предписывал славянизмы употреблять лишь в трех случаях: имеющие поэтический оттенок, используемые в художественных целях и для воссоздания исторической эпохи. Реформированный язык стал языком появившейся периодики, литературы, открывшихся университетов, театра и т.д. Он позволил изменить поэтическое мышление: силлабическое стихосложение трудами Ломоносова и Тредиаковского уступило место силлабо-тоническому, коим мы до сих пор пользуемся. Представление о прекрасном в то время формировались в Париже, поэтому и у нас в 18 веке классицизм господствовал везде – в архитектуре, театре, живописи, литературе. Глобализация, страшно далекая от народа!

 – Поэтому началось возвращение к народному?

– Это было не возвращением, а, скорее, – открытием. Устное творчество существовало всегда, но к нему относились как к самодеятельности непросвещенного народа. Пушкин сокрушался, что культурное сообщество петровских времен «презрело безграмотную изустную народную словесность». Но это открытие фольклора было общеевропейским, начали его немецкие романтики, которые увидели в народном поэтическом творчестве «божественное происхождение», выражение обезличенной «народной души» и героического германского духа. Собирание эпоса, запечатленного в легендах, песнях, сказках, обрядах, стало даже «национальной патриотической миссией». Это распространилось на все европейские страны. У нас тоже считали, что в опоэтизированном прошлом хранится национальный богатырский дух и укорененная самобытность народа. Знаменитый фольклорист Кириевский писал, что невозможно уничтожить, заменить «литературными понятиями» коренные убеждения народа.

 – Противопоставляли литературу и фольклор?

– Можно сказать, письменную, официальную культуру – бесписьменной, народной, коренной. Потом это войдет и в революционное марксистское учение о существовании «двух культурах в одном народе»: культуре эксплуататорских классов и культуре угнетенных трудящихся масс. После победы Октябрьской революции вторая устроит погром первой. Вместе с тем считалось, что с распространением грамотности, образования, цивилизации, коммуникаций фольклор исчезнет (как это и произошло в первой трети ХХ века), и это словесное, песенное творчество надо записать, собрать, сохранить. Собирали поначалу не слова, а предания, легенды, былины, думы, песни, «исторические», обрядовые, величальные и т.п., сказки, загадки, поверья, приметы, суеверия и т.д. Оказалось, что это целый океан во множестве жанров. Возникли даже могучие научные школы филологов-фольклористов, собирателей и исследователей. Относились к обретаемой атлантиде восторженно: языческие воззрения славян именовались «поэтическими», творения первого сказителя и собирателя былин Кирши Данилова (середина 18 века) названы «древними» русскими стихами, а само устное творчество – народной мудростью (фольклором). Все были, а многие до сих пор остаются под обаянием этой псевдодревности, выстраивают теории о «праязыках» и «пранациях».

 – О древних украх?

– И о них тоже.  Если, скажем, Некрасов или Шевченко по «народным мотивам» написали песнь или думу, то это произведения 19 века, а если через пятьдесят лет после них какой-то собиратель записал в глухом селе, очистил от «сорняков», обработал обрядовую песню или колядку – это уже «древнейшие» поэтические произведения русского или украинского народов дохристианского периода. Поскольку в них поклоняются не Христу, а солнцу, источнику плодородия. И язык колядок, русский или украинский, естественно, объявляется «древним», хотя он мало чем отличается от языка Некрасова или Шевченко. Я когда-то записывал интервью с известным итальянским певцом Рикардо Фольи, и он говорил, что в Италии не делят песни на народные и авторские, все – авторские. Кто услышал, записал, обработал, исполнил, тот и автор, а не извечная «народная душа». Поэтому им и в голову не приходит объявлять язык фольклора ХХ века более древним, чем язык Горация и Вергилия. У нас же на том основании, что бессознательное предшествует сознательному, устное – письменному, неграмотное – грамотному, а язычество – христианству, фольклор 19 века предшествует «Повести временных лет», народные песнопения – церковным, а украинский язык колядок – церковнославянскому и русскому литературному языкам. Так это с советских времен и в школах изучается.

 – А должно быть наоборот?

– Конечно. Вот, скажем, в самом фольклоре есть его древнейшая из древнейших частей – обрядовые песни, связанные с непосредственным поклонением языческим божествам. В них в разных вариантах и по всему восточнославянскому ареалу повторяется припев «ай-лели-лель-люли», «люли-люли» и т.д. На этом основании умники «реконструировали» славянского бога любви Леля и богиню Лада, даже стали издавать первый эротический журнал «Лель». На самом деле этот припев есть не что иное, как искаженное церковное «аллилуйя» (восхваляйте Господа). Так церковное христианское богослужение оказалось частью дохристианского языческого обряда! Понятно, что Православная Церковь за девять веков сформировала и быт, и досуг, и образ жизни человека, его представления о мире в той степени, в какой он мог их усвоить.

То же и с фольклорным «былинным» стихом. До 17 века у нас не было стихосложения, тексты даже на строки делить не умели. Но были литургические песнопения, молитвословный стих, он не произносился, а пелся и, конечно же, если не формировал, то воздействовал на устное песенное творчество. Ведь по старой церковной традиции, сохранившейся у старообрядцев, верующие сызмальства заучивали наизусть огромное количество поющихся молитв. А записывали и обрабатывали в 18-19 столетиях фольклорные произведения люди, уже знавшие каноны ломоносовского и державинского стихосложения. Поэтому мы видим в них профессиональную организацию поэтической речи: соразмерность строк, ударных слогов и т.д. Иногда эти тесты могут дать фору литературным. Фольклор – это суржик церковного, светского, простонародного, мифологического, но он всегда современен тому времени и месту, в котором был записан, ни в каких древностях он не существовал.

 – А какой фольклор существовал в древности?

– В 10 веке был свой фольклор, в 11 веке – свой и т.д. О нем трудно судить, ведь диктофонов тогда не было, фольклористы ими не пользовались. Это открывало простор для переиначиваний, подтасовок и собственного собирательского творчества «под народ». Журнал «Киевская старина» не только собирал украинский фольклор, но и изобличал иных собирателей: напридумывают всякую чушь, «искусственность» и выдают ее за песни корчмарские или рыбацкие, народные!

 – А такое тоже практиковалось?

– Думаю, часто иного выхода не было. Я могу представить, как это было, поскольку в 1970-х, в студенчестве, дважды был на практике в этнографических экспедициях. Скажем, в глухом (чем глуше – тем лучше) селе филолог записал фольклорные произведения. Чтобы их издать, пройти цензуру, он должен очистить их, прежде всего, от сквернословия и мата, что сделать непросто, ведь в фольклоре не было ломоносовского разделения на высокое-низкое. Затем очистить от церковнославянизмов, чтобы текст выглядел не испорченным неграмотностью церковным песнопением, а дохристианским, народным. Что тоже было непросто, ведь селения начинались с храмов, а все жители были верующими православными христианами. Наконец, очистить от современной производственно-практической и прочей лексики, чтобы выглядел «старинным». Но текст-то был поэтическим, из песни слов не выбросишь, однако приходилось выбрасывать, заменять, переиначивать и придумывать. Когда уже после Горбачева в 1990-е издательство «Ладомир» стало издавать знаменитые сборники фольклора 19 века без купюр царского и советского времени, грянул скандал: как можно такую матерщину тащить в печать!

 – Язык устного народного творчества – тоже окультуренный, искусственный?

– Конечно. Это иной вид искусства. Сказитель, в отличие от эстрадного исполнителя, не заучивал текст и не подглядывал в него, а воспроизводил по памяти и вдохновению, собственно говоря, сочиняя его на ходу, что-то забывая, что-то присовокупляя. Поэтому эти произведения именуются устным творчеством, а не письменным. В следующий раз он от придуманного отталкивался или что-то опять забывал и прибавлял – тесты фольклора всегда были в «текучем» состоянии. Передавались по волнам памяти. Если они переиначивались при каждом исполнении, то можно представить, что через поколения сказителей, через передачи легенды из уст в уста оставалось от «исходников». Слушатели должны понимать кобзаря и сопереживать сказанному, поэтому его речь должна быть современной, понятной и доступной. Язык фольклора – это для его слушателей язык. Если, скажем, первый записанный в России фольклорный текст (песнь о Соловье Будимеровиче) повествует о приезде героя в Киев, о встрече с князем Владимиром и женитьбе на его племяннице, то это творчество и язык уральского села 18 века, в котором Кирша Данилов записал этот текст, но никак не язык древнего Киева, в котором разворачивается сюжет.

 – Но ведь фольклор, действительно, древний…

– Он древний по реконструированному филологами языческому мировоззрению, мифам, в нем заложенным, по культу, скажем, Рода и рожаниц, связанным с деторождением и плодородием, основе выживания любого народа. О чем сами песнопевцы и не подозревали или давным-давно забыли. Он древен, что можно достоверно утверждать, по легендарному русскому мату с его поразительной амбивалентностью и живучестью, что подтверждено берестяными грамотами 12 века и фольклорными текстами 18-19 столетий. Одна и та же лексика. Древен по суевериям, поскольку их разоблачали христианские писатели древности, а они есть и в фольклоре, и в нынешних энциклопедиях славянских мифов и демонологии. Вообще, мы из фольклора выбирали, «обрабатывали» лишь блески – сказки, былины, думы, песни и т.д. Что за прелесть эти сказки! Но все они являются частью достаточно мрачного языческого мировоззрения. Тургенев сокрушался: вот у греков мифология возвышенная, светлая, с олимпийскими богами, покровителями искусств и т.д., а у нас – чудища, кикиморы, домовые, кощеи. Он полагал, что наша мифология мрачноватая, поскольку родилась не на солнечном берегу у синего моря, а в «курной избе».

За церковной культурой, за светской христианской литературой стоят высокие смыслы существования свободной человеческой личности. За фольклорной культурой, при всем уважении к мифам, песням и пляскам народов мира, таких смыслов нет, но есть страх, несвобода, суеверность.

 – Интерес к устному творчеству пробудил и к фольклорному слову?

– Да. Стали собирать, записывать народную речь, живой язык. Даль считал, что его словарь станет «подспорьем» для литераторов в их творчестве. А потом сам стал писать на этом языке и даже переводить на него Ветхий Завет. У нас собиратели (академик Срезневский и другие харьковчане) тоже начали бытописательствовать уже на живом малороссийском наречии. Обосновывалось это просветительскими целями: просторечным языком проще народ приобщить к грамотности и культуре. Этим же и Пантелеймон Кулиш объяснял создание своего алфавита (кулишовки) и перевод Священного Писания на малороссийский. Лев Толстой, как известно, тоже считал, что народ надо учить просторечно, по-народному, и написал сборник рассказов для крестьянских детей.

Как известно, в Российской империи и в Советском Союзе были созданы полторы сотни, если не больше, языков для бесписьменных народов, чтобы сохранить их культурное наследие и дать возможность творчески развиваться. Каждый литературный язык – это гигантский труд. Надо его изучить, описать фонетику, подобрать к звукам литеры, собрать слова, определить значения, разбить по частям речи, описать, определить согласования и т.д. А вот создатели украинского, а позже белорусского литературных языков брали на себя дополнительный тяжкий труд  отсеивания уже воплощенного в письменном языке многовекового духовного и культурно-исторического наследия. Оставляли, как они понимали, отфильтрованное, исконно-поэтическое, народное, которое боготворили.

 (Окончание следует)

Первую часть беседы можно найти по ссылке:

https://radonezh.ru/2020/01/28/vasiliy-anisimov-na-ukraine-nekomu-zashchitit-yazyk-ponaehavshih-staruh