Прот.Василий Новинский, кандидат богословия, (Вильнюс). Князь Константин Острожский и единство Церкви

01.07.2008 archive, Вестник №82, Тема номера

Прот.Василий Новинский,
кандидат богословия,
(Вильнюс)

Известно, что князь Константин Константинович Острожский был видным и ревностным защитником Православия в Великом княжестве Литовском. Сам король Речи Посполитой Стефан Баторий называл его «верховным хранителем и защитником православной Церкви на Руси». И тем не менее в полемической литературе того времени (а в частных разговорах и в наше время) можно встретить утверждения, что Константин Константинович Острожский весьма благосклонно относился к унии с Римом и был чуть ли не начинателем Брестской церковной унии.
Народная мудрость гласит, что не бывает дыма без огня. И нам, потомкам православных Великого княжества Литовского, Жмудского и Русского, важно иметь ясный ответ на вопрос: есть ли в означенном выше утверждении свой «огонь», или оно является полнейшей фикцией, нечистоплотным приёмом сторонников унии? Анализируя сегодня тогдашнюю ситуацию и осмысляя сохранившиеся свидетельства, можно с уверенностью сказать, что истины в рассматриваемом нами утверждении не имеется: князь К.К. Острожский не был сторонником Брестской унии ни в том её варианте, как она виделась её начинателям, ни, тем более, в том, как она была оформлена в Риме. Известно, что православные творцы унии наивно полагали, что им удастся сохранить основные положения православного вероучения. По словам церковного историка Г. Киприяновича, они думали, что «единственная разница будет в том, что православные вместо подчинения патриарху, зависящему от султана и бесславному, изъявят покорность Папе Римскому, который в силах защитить Церковь и восстановить в ней порядок». Однако в Риме был свой взгляд на унию. Папа Климент VIII «предъявленных … условий не принял и заставил посланников не только подписать, но и подтвердить за себя и за русских иерархов предложенное им исповедание веры. В этом исповедании принимались определения Флорентийского и Тридентского соборов; … признавалось истинным католическое учение об исхождении Святого Духа «и от Сына», причащение под одним видом, учение о чистилище, индульгенциях и главенстве папы» .Получается, что «хотели, как лучше, а вышло, как всегда». Ко всему этому князь Константин Острожский никак не был причастен.
Но был в жизни князя период (1581-1593 гг.), когда он, обеспокоенный плачевным положением Православной Церкви в своём отечестве, действительно интересовался вопросом соединения Восточной и Западной Церквей. Известно, что о возможности и условиях такого соединения К. Острожский имел беседы и с королём Стефаном Баторием и с папским нунцием в Польше Болоньето. Но здесь важно подчеркнуть, «что он (как это документально известно) считал необходимым условием введения унии согласие на неё восточных патриархов, московского царя и духовенства, даже молдавских церковных властей» (проф. П. Жукович). Другими словами, речь шла о воссоединении всей полноты Восточной и Западной Церкви, а не о локально-территориальной (в отдельно взятой стране) унии, и именно о воссоединении, а не подчинении или присоединении, как это имело место в Брестской унии. Современные исследователи отмечают, что «мысль о сближении и даже об объединении Православной и Римско-католической Церквей на основе полнейшего равенства, без изменения основ веры, литургики и обрядности, не была чужда выдающимся церковным деятелям той эпохи, в частности Константину (Василию) Острожскому, поскольку оно означало прекращение постоянно возбуждающей общество, а поэтому вредной для Речи Посполитой и обеих конфессий, взаимной борьбы; также имелось в виду поднятие престижа и чести Церкви и православного духовенства» (Н. Гайдук).
Можно думать, что творцы мифа о причастности К.К. Острожского к «злосчастной», как её называли современники, унии воспользовались именно этой, естественной для христианина, заботой князя о единстве Церкви, истолковав её на свой лад, уровняв стремление князя со своими, в корне отличавшимися от него, стремлениями, т.е. совершив подмену понятий. И, как видится, делалось это сознательно, чтобы ввести в заблуждение православную общественность, православный народ, для которого князь К. Острожский, как и для короля, был «верховным хранителем и защитником» Православия. Руку к этому, прежде всего, приложил польский иезуит Пётр Скарга. Он имел случайную встречу (на похоронах) с князем К. Острожским и беседу (на тему о соединении Церкви), после которой выпустил книгу (в 1577 г.) под названием «О едности костёла Божего…» (полное название на русском языке звучит так: «О единстве Церкви Божией под единенным пастырем и о греческом отступлении от сего единства, с предостережением и увещанием русского народа, держащегося греков»). Книга была посвящена князю К.К. Острожскому, что должно было наводить на мысль, что князь разделяет её содержание.
Свой вклад в создание мифа о причастности Острожского к унии внёс и главный делатель Брестской унии или, говоря словами историка А. Карташова, «личный творец унии» епископ Владимирский и Брестский Ипатий Потей (Поцей). Уния, как известно, готовилась втайне, в узком кругу единомышленников. В этот круг входил и Ипатий Потей. Первое тайное совещание заговорщиков состоялось в начале 1590 года. Но только спустя пять лет, когда всё уже было согласовано и с королём и с Римом, и когда тайное уже стало явным ( другой творец унии епископ Луцкий Кирилл Терлецкий в мае 1594 года открыто объявил об унии) Потей решился поставить в известность об этом своего благодетеля – князя Константина Острожского (князь К. Острожский немало способствовал его карьере, в частности рекомендовал его кандидатуру на Владимирско-Брестскую кафедру). В письме от 16 июня 1595 года И. Потей прежде всего пытается оправдаться за такое умолчание, говоря, что сам ничего определённого, мол, не знал. Он пишет: «А иже-м через так долгий час до вашей милости, моего милостивого пана ничого не писал, иншая причина того не есть, одно тая, иже-м ничого певного у себе еще не мел, хотяж то люде тыми часы непевные новины о нас всех разсевали, яко быхмо вже до Римское веры на сем пристать, мшу служить и опреснока их заживати мели». Но здесь Владимирский владыка явно лукавит. Известно, что в конце 1594 года в Торчине, в резиденции польского католического бискупа Б. Матеевского с участием И. Потея был уже выработан «Акт об унии», а в начале 1595 года, на сейме в Кракове, Луцкий епископ Кирилл Терлецкий от имени И. Потея и других сторонников унии обсудил с католическими бискупами все условия унии. И то, что Ипатий Потей лишь в середине 1595 года признается князю в своём участии в сотворении унии, ясно говорит о том, что он не считал его своим единомышленником и боялся открыться ему раньше, опасаясь, что князь может разрушить задуманное дело.
В письме И. Потея имеется и ещё одно лукавство: он пытается отождествить происходящее с чаяниями самого князя, напоминая ему о письме «через пана Василья Суразского наместника посланное», в котором князь, мол, просил его «абыхмо се о згоду с костёлом Римским старали». Письмо такое, действительно, было, но в нём К. Острожский писал об унии в её широком, всецерковном плане. Вот основные положения этого письма: «нужно обослаться с патриархами, чтобы и они склонились к унии и мы единым сердцем и едиными устами хвалили бы Господа Бога»; «нужно послать к московскому и к волохам, чтобы и они вместе с нами согласились на унию». Всё это творцы Брестской унии проигнорировали. Тем не менее епископ Ипатий в своём письме делает вид, что он исполняет наказ князя. В другом, более позднем письме (от 3 июня 1598 г.), он уже утверждает, что именно К. Острожский является виновником его униатской деятельности. Как заключает современный белорусский исследователь, «Пацей спрабуе шантажыраваць князя, напамінаючы апошняму пра тое, што ён сам з’яуляуся ініціятарам уніяцкай ідэі: «кгдыш первей сам того з великою охотою еси и жедал», «за твоим началом и поводом тое дело зачалосе и скончило», а цяпер « тому всему противником срокгим бытии показуешся». Уводзячы чытача у зман…, уладыка папракае князя у тым, што той спачатку схіліу, падбухторыу яго дзейнічать на карысць уніі, а потым, адмовіушыся ад уніі, пачау Пацея ж выкрываць за уніяцкую дзейнасць. Прычым Пацей спрабавау запалохаць князя, абвінавачваючы апошняга у двудушнасці. «Не вем, – пісау ён, – яко и тот перед людми прав бытии может, который мя до того побудил и поважностью своею праве якобы примусил, что не словы, але писмом показатися может» (С. Падокшин). Такие вот, не соответствующие истине, заявления и лежат в основе мифа о причастности князя К.К. Острожского к созданию Брестской унии. И, отметим это ещё раз, есть все основания считать, что создавался этот миф для того, чтобы ввести в заблуждение тех, кто дорожил своей верой и не хотел принимать, как тогда называли, латинство. Красноречивым подтверждением сказанного является манифест короля Сигизмунда III по случаю подписания унии в Риме, в котором король уверял православных, что «епископы не привезли из Рима ничего нового и спасению вашему противного, никаких перемен в ваших древних церковных обрядах: все догматы и обряды вашей Православной церкви сохранены неприкосновенно…». Хотя на самом деле, как известно, эта уния по своему содержанию была «полным принятием латинства как догматического и церковного учения» (проф. А. Карташов). Если же оставить в стороне означенные нами измышления, то князь К.К. Острожский предстаёт перед нами как истинный, «в нем же несть лукавства», экуменист (в лучшем смысле этого слова), который ясно видел пагубность разделения Церкви и искал пути к его уврачеванию. Они виделись ему не в присоединении и подчинении Римско-католической церкви, а в братском воссоединении на принципах любви и соборного разума, при умелом сочетании аккривии с икономией. Брестская уния (и в том виде, как она представлялась заговорщикам, и, тем более, в том, как она виделась в Риме и была осуществлена) этим критериям явно не соответствовала. И князь К.К. Острожский, не искавший в этом деле своего, а только блага Церкви, не мог её принять, и это прекрасно понимали как заговорщики, так и король, потому и готовили её втайне от князя. Жизнь подтвердила правоту князя. Брестская уния ничего иного, кроме конфронтации, крови и ненависти, не принесла. Не послужили уврачеванию раскола и все другие унии. Это признают сегодня и многие католические писатели. По словам одного из них, «эти унии начали новую, печальную главу в истории схизмы между Востоком и Западом» (А. Доброер). Опираясь на опыт Брестской и других уний, вправе сказать, что уния, как средство или форма примирения, каковой её нередко преподносит Католическая церковь, показала свою полную несостоятельность: как форма, она неудачна, как средство – негодное средство. По сути дела, уния профанирует, оскорбляет великое и святое дело церковного единства, к которому призывает нас Сам Господь. Как справедливо заметил о ней известный мыслитель И. Ильин, «самою идею – подчинить душу русского народа посредством притворной имитации его богослужения и водворить католицизм этой обманной операцией – мы переживаем как религиозно-фальшивую, безбожную и безнравственную. Так на войне корабли плавают под чужим флагом. Так в «Гамлете» Шекспира – брат вливает в ухо своему брату-королю смертельный яд во время сна». Сказано образно, но верно, и добавить к этому, как говорится, нечего.

02.07.2008. АЛЕКСАНДРИЯ. Храмы Знаменки приняли чудотворные иконы и мощевик из Александрии

Евгений Чиквин, депутат польского сейма, редактор «Православного обозрения»: «Надо стараться быть живым камнем веры»