Игумен Иоасаф (Перетятько): «Нельзя искать в иракской войне религиозные мотивы»

01.04.2005 archive, Вестник №43, Тема номера

Игумен Иоасаф (Перетятько): «Нельзя искать вы иракской войне религиозные мотивы»

Игумен Иоасаф (Перетятько), насельник Свято-Троицкого Ионинского мужского монастыря г. Киева, в течение семи месяцев находился в зоне боевых действий в Ираке. В январе 2005 года отец Иоасаф принимал участие в работе XIII Международных Рождественских образовательных чтений в Москве и любезно согласился побеседовать с корреспондентом «Православие.Ru»

— Отец Иоасаф, расскажите, пожалуйста, о том, как вы стали военным священником?
— Честно скажу, никогда и не мог подумать, что все так произойдет. Это был просто Промысл Божий. Наш монастырь находится в Киеве, и владыка Львовский и Галицкий Августин, возглавляющий наш Синодальный отдел по работе с Вооруженными силами, знает наш монастырь, знаком с братией и плюс ко всему он знал меня лично. По его благословению во Львове был открыт филиал Православного Свято-Тихоновского института, и я стал одним из его выпускников. И вот понадобился священник, который к тому же должен был быть молодым офицером запаса…

— То есть вы из военных?
— Нет. После срочной службы, которую я проходил в морских частях погранвойск в городе Балаклаве, я поступил в Киевский международный университет гражданской авиации и закончил его по специальности инженер-механик. В этом учебном заведении была военная кафедра, и в результате я получил офицерское звание. Как офицер запаса, я был назначен владыкой на это послушание. Меня призвали в армию священником. В украинском миротворческим контингенте в Ираке я был одновременно и офицером, и священником.

— Сколько времени вам довелось служить в Ираке?
— Семь месяцев.

— Какое было первое впечатление? Вы не испугались, когда узнали, что поедете в горячую точку?
— Нет, без бравады можно сказать, что страшно не было. Во-первых, все-таки веришь в Промысл Божий, думаешь и знаешь, что ничего страшного не может случиться. А во-вторых, я монах, а монаху какая разница? На год позже, на год раньше… Монах — это человек, который отрекся от семьи, от множества благ, от земного счастья, от каких-то родственных, социальных отношений. Если он уже порвал узы социальных и родственных отношений, то узы собственной жизни не имеют для него такого значения. Но до Ирака это все были слова, и нужно было все-таки проверить эти слова и мысли.

— Какие были самые первые впечатления? Как прошел первый день в Ираке?
— Первое впечатление — жара. Ужасно жарко. Тем более выход за территорию лагеря было обязательно в бронежилете, каске, и без этого ни в коем случае нельзя.

— А как выстраивались отношения с солдатами?
— Я сразу строил отношения с солдатами, как священник с паствой. Мне в этом отношении было проще. Как офицер, я имел право на некоторые вещи. Например, в помощи мне отказать не могли. Сначала не было страшно, потому что было довольно тихо. Если вспомнить недолгую историю этой войны, то можно сказать, что арабы (я с ними разговаривал) на самом деле были довольны, что сместили Саддама Хусейна. Сильного сопротивления не было, потому что арабы не хотели воевать. Другое дело, когда появились уже особые лидеры (а они должны появиться рано или поздно), такие, как Садр, тут уже началась серьезная заварушка. Эти события пришлись как раз на наш период службы в Ираке — где-то недели за две до Пасхи — начались активные серьезные боевые действия. Одна из операций — когда американские войска захватывали город Фалуджи. Нельзя сказать, что операции были крупномасштабные, они скорее были локальные, но то, что боевые действия были активные, это однозначно… Интересным было отношение мирных жителей к нам. Как бы там ни было, но нас они оценивали иначе, чем американские войска. Когда арабы общались с нами, то испытывали большее удовольствие, чем с американцами. У них еще жива память о том могучем Советском Союзе, который им помогал, и они относились к нам очень по-дружески. Большинство мирного населения были настроены в отношении нас именно так.

— Но ведь приходилось и воевать с этими же арабами?
— Знаете, я вам расскажу случай. У одного из арабов, довольно образованного, спрашиваю: «Скажи мне, вы не считаете нас оккупантами?» На что мне этот араб ответил очень интересно: «Оккупантами? Вас? Нет. Потому что мы в свое время с этой землей сделали то же самое». Ведь арабы на эту землю пришли и завоевали ее много веков назад.
Этот араб — патриот арабского, мусульманского образа жизни. Но в то же время, имея образование, он логичен в своих мыслях.

— Такое отношение, наверное, редкость в Ираке?
— Как правило, все шейхи, главы целых семейных кланов, которых в одном городе от одного до нескольких, люди образованные. И, соответственно, отношение их к нам было относительно неплохое.

— Как я понял, вам приходилось общаться больше с мирным населением, а не с иракскими военными или партизанами?
— Как раз и нет. Дело в том, что мы выполняли миротворческую миссию. Она заключалась в том, чтобы наладить новые общественные инфраструктуры, в том числе правопорядка. Получалось, что мы им помогали восстанавливать и вооруженные силы. Не только мы помогали, но вообще все коалиционные силы были нацелены на это. Проводился заново набор, и формировались новые Вооруженные силы Ирака. В них входят и полицейские управления, и формирования вооруженных отрядов национальной безопасности, если можно так выразиться. Поэтому довольно частые контакты с иракскими военными и полицейскими были.

— Как вы считаете, какая самая страшная опасность для души солдата на войне?
— Самая главная опасность — это искать в этой войне религиозные мотивы. Этого делать нельзя. Владыка Августин правильно говорил в своем выступлении на Рождественских чтениях, что эта война — политическая. И попытка себя оправдать в этой войне — морально или этически — может привести к тому, что мы впадем в другую крайность — назовем эту войну религиозной, якобы христианской, направленной против мусульманского мира.

— Как происходило ваше общение с солдатами? Что вы делали конкретно как священник?
— Как священник… Периодически берешь какую-нибудь видеокассету с духовным содержанием (наш Синодальный отдел снабдил меня такими видеоматериалами) и идешь вместе с ребятами смотреть фильм. Кто хочет, идет, кто не хочет, не идет. Всегда человек пять, минимум, смотрят — кто приходит, кто уходит — это же служба. После просмотра такого фильма начинались разговоры на духовные темы. Люди как-то раскрепощались, появлялись какие-нибудь вопросы, и наша беседа затягивалась на долгое время.

— А тяжело солдатам переступить какие-то границы, комплексы в отношении веры и разговоров о ней?
— Абсолютно нет. У всех нас (в данном случае я буду говорить о славянах) — сербов, болгар, белорусов, украинцев, русских — внутри, в крови живет Православие. И поэтому наш человек довольно легко адаптируется к религиозной ситуации. Настолько легко, что для них буквально через месяц священник не был каким-то нонсенсом, его присутствие стало в порядке вещей.

— Подходили, спрашивали, советовались?
— И подходили, и спрашивали. Например, по дороге, когда идешь куда-либо, а то и просто поздороваться. Отношение доброжелательное. Это у нас в крови у всех. И никакого дикарского отношения к священнику нет. Ну и плюс ко всему, конечно, на Украине, особенно Западной, с религией было попроще — советский строй не успел вытравить до конца веру из народа. Там и отношение к религии было более спокойное, не было такого яростного атеистического противления. Ну и на Восточной Украине тоже. Вообще, яростного противления нет, не было и не может быть у русского человека.

— Но это на войне. А вообще бывает, что человеку некогда хоть на секунду задуматься о Боге.
— Понимаете, тут вот какая вещь: к войне можно привыкнуть. Нельзя привыкнуть, конечно, к тому, что можешь погибнуть: ребята выезжают на задание, и сами не знают, вернутся они или нет. Когда самые критические моменты у нас были, у нашего лагеря, мне было очень интересно наблюдать следующее: обычно в нашу палаточную церковь кто заходит, кто не заходит. А тут они идут в ночной патруль, и перед выходом на дежурство обязательно заходят в церковь – смотришь, один за другим шнырь, шнырь туда, сюда, в церковь, из церкви. Для человека, который даже не воспитан в вере, естественно такое чувство, когда особо припечет: «Господи, помилуй», ну а когда отпустит: «Слава Богу». Религиозность на этом часто и заканчивается.

— Замечали ли Вы изменения в себе, в своих ощущениях, восприятии жизни, по возвращении домой? Не появлялось ли какой-то ожесточенности по отношению к другим, не побывавшим на войне?
— Нет, абсолютно нет. Меняется отношение к себе. У нехристианина может быть какая-то ожесточенность. Христианин же верит, что его жизнью управляет Промысл Божий. Ожесточение против чего? Против того, что я туда попал? Так это же не я сам придумал себе развлечение. Господь поставил меня в такие условия, надеясь на мое личное перевоспитание. Мое дело маленькое – терпеть.

— Имеется в виду ожесточение против зла, насилия, которые встречаются на войне? Тяжело же это все переживать?
— Так его, этого зла, что, меньше в нашем современном мире? Там человека убивают телесно, а здесь убивают духовно. Естественно, первое вроде бы тяжелее видеть, но сколько здесь, в мирной обстановке людей убивается духовно? Просто духовно умирает — ходят мертвые трупы. Ведь это переживание о телесной смерти – из-за чего? Из-за нашего несовершенства. Святые отцы умели плакать о мире погибшем. О мире, внешне благополучном, они больше проливали слез, чем о каких-то военных действиях. Здесь люди умирают духовно ежечасно, ежесекундно. Существуя телами, они не понимают, зачем они существуют вообще. Поэтому честно сказать, я думаю, ни у одного из священников, ни у одного из бойцов увиденное и пережитое такого ожесточения вызывать не будет и не вызывает. Каждый делает свою работу. Интересно, что люди, бывая в таких ситуациях, когда их посылает государство, воспринимают это как ратное дело. Он солдат, его дело – ратное, участь армии – воевать, ну, а уж если участь армии воевать, то он, как солдат, должен участвовать.

— Но ведь войну, в российской ситуации – это Чечня, в украинской ситуации – Ирак, часто называют бессмысленной, ареной необдуманной политики властей.
— Ну, я бы так не сказал. Честно скажу – не сказал бы. В Ираке там отдельная история, ну а насчет Чечни я не согласен с таким отношением. Бессмысленного ничего быть не может. Доказательство этому – та агрессия, которая выливается из Чечни, она выливается в виде Беслана. А ведь суть проблемы следующая: Чечня – это как нарыв. Он может нарывать, и его можно не замечать, но рано или поздно он прорвет и будет очень больно. Так что лучше сейчас сделать операцию, вырезать. Это конкретно, что касается Чечни, поскольку Беслан – доказательство тому, что реакция есть. Другое дело Ирак. Мы, все люди, конечно, русские, поэтому, естественно, мы готовы Чеченскую войну оправдывать, а Иракскую войну не совсем, потому что тут наше, а тут не наше. Но суть–то одна, конечно – политика. И правильно владыка Августин сказал на Рождественских чтениях – дело священника отрешиться от политики и заниматься своим прямым делом – духовным окормлением паствы.

— Какие проблемы больше всего Вам мешали в исполнении священнического служения в период пребывания в Ираке?
— Проблема воцерковления. Человеку всегда некогда. На войне тоже не всегда есть время. У него есть два варианта – либо пойти в церковь помолиться, либо пойти выспаться перед следующим заданием. Дел много. И чаще всего боец выбирает привести себя в порядок, чем пойти в церковь помолиться. А без хождения в церковь какое может быть воцерковление? Может быть только некоторое духовное окормление, облегчение, а приведение человека в состояние серьезной духовной работы над собой, это, конечно, самая большая проблема на войне.

— А самая большая радость какая?
— Когда человек приходит в Церковь. Когда боец приходит и говорит: «Все, отец! Я не знаю, как дальше жить! Помоги» — и как видишь, что человек начинает тянуться к этому, в церковь начинает ходить, читает духовную литературу, видишь, что еще один человек стал православным. Ну и когда прилетаешь в свой родимый город — тоже большая радость.

— Что запомнилось Вам больше всего из семи месяцев, проведенных в Ираке?
— Все-таки ярких событий было много, и трудно найти самое яркое. Самое яркое переживание — это страх. Его больше всего запомнил. Страх не за себя. Вокруг тебя есть люди, более близкие или далекие от тебя. В таких местах все сродняются. И тяжелее всего терять человека, когда знаешь всю его подноготную – чем он дышит, чем живет, знаешь его семью. И тогда появляется страх за знакомых, близких по службе, просто страх за этих живых людей. Когда слышишь по рации, что «бой прошел, ранен тот-то, двухсотых, слава Богу, нет, есть лишь трехсотые» (в армейской терминологии «трехсотый» – раненый, «двухсотый» – убитый). И вот ты слышишь имя твоего товарища, с которым ты вчера в шахматы играл, — это, конечно, страшнее всего… Или же, другой случай – после литургии я прилег отдохнуть. Службы я всегда совершал пораньше, чтобы ребята, которые заступают на пост, успевали заходить. Так вот, вызывают меня к телефону, и говорят: «Батюшка! Подойди в штаб!» Я подхожу в штаб, мне говорят: «Капитан наш подорвался на фугасе, погиб». Вот этот страх самый реалистичный и самый недобрый…
Конечно же, были и веселые, курьезные случаи. Крестил однажды капитана – уговорил креститься очень интересным образом, говорю ему: «Ты решил креститься там, где начало цивилизации, Ирак же – это Вавилон. Ты стоишь в центре цивилизации, отсюда она и пошла. Если ты здесь покрестишься, то это будет настолько символично – рождение цивилизации, рождение нового человека, уже духовного». Он послушал, говорит: «Хорошо расписал, батюшка! Давай, будем здесь креститься».

— Спасибо Вам, отец Иоасаф, за то, что согласились ответить на наши вопросы!
— Во славу Божию. Главное, чтобы все это пошло на пользу.

Беседовал Сергей Архипов

Церковь и армия

Хроника служения Предстоятеля УПЦ, март. В Священном Синоде УПЦ

01.04.2005. НЬЮ-ЙОРК. В ознаменування місіонерсько-просвітницької праці священнослужителя-українця вийшов у світ перший номер православного видання