100-летие первой русской революции. Св. Иоанн Кронштадтский и Георгий Гапон

01.04.2005 archive, Вестник №43, Страницы истории

100-летие первой русской революции

Начало всех революционных потрясений минувшего века историки связывают с первой русской революцией, которая охватила все крупные промышленные центры тогдашней России — Санкт-Петербург, Москву, Харьков, Киев, Одессу и др. Ее центральным событием стало «кровавое воскресенье» — расстрел демонстрации рабочих, шедших с иконами и хоругвями к Зимнему дворцу. Оно разделило общество, что в конечном итоге привело к краху империи, гражданской войне, установлению тоталитарной диктатуры. Две известные исторические личности того времени — св. Иоанн Кронштадтский и полтавчанин, один из лидеров революционных рабочих масс священник Георгий Гапон — занимали противоположные позиции в этой кровавой драме. Предлагаемый доклад с анализом этих позиций был прочитан архиепископом Константином на XIIІ Международных Рождественских чтениях в Москве.

Св. Иоанн Кронштадтский и Георгий Гапон

Архиепископ Тихвинский Константин,
ректор Санкт-Петербургских духовных академии и семинарии

Сейчас общественность отмечает печальный юбилей — 100-летнюю годовщину начала русской смуты XX века — так называемой первой русской революции — пролога к кровавой драме, по сути, не завершенной до сих пор.
Для нас эти суровые уроки важны как для понимания духовных истоков смуты, так и для поиска ее преодоления. «Кровавое воскресенье» 9 (22 по н.ст.) января 1905г. утвердило деморализующий миф о расколе между царем и народом — тот миф, который на протяжении десятилетий перед революцией насаждался оппозиционными партиями и различными тайными обществами. Информационная война приобрела жуткие формы трагического конфликта, приведшего не только к кровопролитию 9 января, но и (в более долгосрочной перспективе) к падению самодержавной власти в России. Триединство Православие, самодержавие и народность оказалось разбитым, а затем со всеми расправились поодиночке. Но вначале из-под монархии выбивалась опора — народное доверие. Консервативный мыслитель Н. Черняев писал: «Русский патриотизм немыслим без русского монархизма. Наглядным доказательством являются наши политические отщепенцы. Они обыкновенно начинают с отречения от русского монархизма, а кончают тем, что делаются своими людьми в рядах заклятых врагов русского народа и Русского государства. Сродство и даже, можно сказать, единство и тождество русского царелюбия и русского патриотизма проявлялись в России каждый раз, когда на нее обрушивались всенародные испытания». Именно по русскому царелюбию и наносился жестокий удар организаторами провокации «кровавого воскресенья». В обстановке тяжелой войны с Японией подрыв веры в царя, дискредитация идеи царелюбия создавали угрозу самому существованию государства. Поэтому следует говорить о «кровавом воскресенье» не как о «конце мифа о царе-батюшке, от которого не может исходить зло», а как о начале спланированного заранее уничтожения России и русского народа. Гибель мифологемы, даже укорененной в национальном характере, не привела бы к столь глобальным политическим последствиям, которые происходили в Российской империи в период 1905-1917 гг. Искусственно создавался повод для «народной мести» государю.
Нам важно рассматривать судьбы Русской Православной Церкви в этот период государственного кризиса не только общеисторическом масштабе, но и в судьбах конкретных личностей. В отношении к революционным событиям яркие характеры святого праведного Иоанна Кронштадтского и Георгия Гапона являются наиболее знаковыми, поскольку как за первым, так и за вторым стояли значительные духовные и политические силы, противоборство которых определило вектор исторического развития России на последующие годы.
В рамках доклада невозможно дать полный сравнительный анализ их мировоззрений и политических позиций в целом, поэтому остановимся на нескольких важных, по нашему мнению, вопросах.
1. Отношение к вере Церкви и церковному преданию.
2. Отношение к царской власти, политике и социальной деятельности.
3. Отношение к графу Л.Н. Толстому и его учению.
Бездна, разделяющая всероссийского пастыря, великого молитвенника и чудотворца, святого праведного Иоанна Кронштадтского, предсказавшего трагические события русской истории XX века, и тогда еще отца Георгия Гапона, сыгравшего роль растлителя народного духа и обагренного кровью провокатора, слишком очевидна, чтобы лишний раз заострять на ней внимание.
Святой праведный Иоанн Кронштадтский родился в селе Сура Пинежского уезда Архангельской губернии 19 декабря 1828 г. в семье бедного причетника Ильи Сергиева. Позднее он напишет: «С самого раннего детства родители приучили меня к молитве… Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем и утешителем… ». К учению ему удалось приобщиться благодаря частой и пламенной молитве, в результате которой однажды «точно завеса спала с глаз». В 1845 он с отличием окончил Архангельское приходское училище, успешно учился в Архангельской духовной семинарии. По ее окончании был принят на казенный счет в Санкт-Петербургскую духовную академию. «Высшая духовная школа имела на меня особенно благоприятное влияние», — писал он впоследствии. Учебу совмещал с работой, переписывая по ночам бумаги, поскольку умер отец и он остался единственным кормильцем в семье. Скудное жалование св. Иоанн пересылал матери. В 1855 г. окончил Духовную академию со степенью кандидата богословия, защитил работу «О Кресте Христовом в обличении мнимых старообрядцев». В том же году он вступил в брак с дочерью настоятеля кронштадтского Свято-Андреевского собора Елизаветой.
Теперь обратимся к жизненному пути о. Георгия Гапона. Он родился в 1870 г. в верующей православной семье на Полтавщине и с детства был весьма религиозен. Особенное впечатление на него оказывали жития, в частности древнерусские, его привлекали в некоторых из них апокрифические мотивы. Так, его детское воображение поразило повествование о св. Иоанне Новгородском, который на бесе летал в Иерусалим: «Я заплакал, но в то же время желал, чтобы и мне представился такой случай поймать черта», — вспоминал он в 1905 году в своих мемуарах. Эта, казалось бы, мелкая деталь — желание поймать черта — обозначает некие тайные черты характера, сформировавшиеся еще в детстве — авантюризм и желание поиграть со злом. В душу Гапона рано попала бацилла бунта, и отчасти виной тому был его отец, который враждебно относился к существующим порядкам. На всю жизнь Гапон запомнил сцену, когда при виде проезжающей мимо коляски помещика отец сказал: «Смотри, какой у него гордый вид. А ведь его коляска и все, чем он владеет, — все это досталось ему нашим трудом!» Гапон тогда схватил с земли камень и швырнул вслед проехавшей коляске… Таким был первый урок «революционной теории», усвоенный Георгием Гапоном.
Он закончил Полтавское духовное училище и поступил в Полтавскую семинарию. В ней произошло соприкосновение молодого семинариста с учением гр. Л.Н. Толстого: двое из семинарских преподавателей оказались толстовцами. Гапон толстовцем не стал, но наставления тех учителей произвели на него неизгладимое впечатление и вовлекли его в социальные вопросы. Как отмечает биограф Гапона Д. Сверчков, Гапон «под влиянием толстовца Фейермана продолжал открыто порицать лицемерие служителей церкви. За это он был лишен стипендии и стал добывать средства к жизни, давая уроки в богатых домах». Увлечение учением Л.Н. Толстого оставило след в развитии мировоззрения Гапона, оно подготавливало его к будущему разрыву с Православной Церковью, которую Толстой обвинял в лицемерии. Напомним те слова, которые были сказаны св. Иоанном Кронштадтским по поводу учения графа Толстого: «Господи, сколько (о ужас) ругается над Тобой и Церковью Твоею, над учением твоим, над таинствами и богослужением Твоим толстовщина и вся одурманившаяся так называемая интеллигенция». Небезосновательно граф Толстой был назван «зеркалом русской революции», поскольку его религиозное учение, положив начало сектантскому движению «толстовцев», способствовало подрыву авторитета Православной Церкви в российском обществе и подготавливало почву для построения богоборческого режима. Поэтому в духовно-нравственной эволюции Гапона посеянное Фейерманом толстовство является далеко не случайным эпизодом.
Св. Иоанн был рукоположен во пресвитера 12 декабря 1855 г. и начал свое служение в Кронштадте. Вот что о. Иоанн писал об обстановке в этом городе, который был в его время местом административной ссылки мелких преступников (воришек, пьяниц, бродяг и т.д.): «Кронштадт переполнен неимущим людом. Подвалы и чердаки, наполненные бедняками, представляют явление, не поддающееся описанию, но в них ютятся дети, иногда круглые сироты. И в этих-то смрадных трущобах зачинается их первый детский нравственный рассвет, а порок во всей наготе и дикости является главным, если не единственным их воспитателем». И о. Иоанн пошел к этим падшим, несчастным, отринутым людям. Вначале окружающие не понимали подвига св. Иоанна, смеялись над ним, даже преследовали, но он все превозмог своим подвигом веры и любви. В результате инициативы о. Иоанна и содействия кронштадтцев в 1874 г. было создано при Андреевском соборе приходское попечительство для помощи бедным. С большими трудами создавался первый в России «Дом трудолюбия». В первый раз он сгорел из-за опасной близости увеселительных мест и преступного небрежения пристава, которого строго обличил о. Иоанн. Повторно «Дом трудолюбия» был открыт 12 декабря 1882 года. В нем о. Иоанн устроил рабочие мастерские, где в течение года работало 25 тысяч человек, женские мастерские, вечерние курсы ручного труда, школу на триста детей, детский сад, сиротский приют, загородный дом для детей, бесплатное призрение для бедных женщин, народную столовую с небольшой платой и благотворительными обедами, бесплатную лечебницу, воскресную школу. В 1888 г. благодаря заботам о. Иоанна был выстроен ночлежный дом, а в 1891 г. — странноприимный. Ежедневно перед домом о. Иоанна выстраивалось до тысячи нищих, которым он раздавал деньги, достаточные для того, чтобы купить 4 килограмма хлеба на каждого. Социальное служение о. Иоанна доказывает несостоятельность мнения тех, кто считает, что Церковь должна заниматься только духовной работой и не заботиться о материальных нуждах своих чад.
Гапон после окончания семинарии женится и принимает сан, получает место кладбищенского священника. При кладбищенской церкви он учреждает братство для бедных и разворачивает активную социальную деятельность. Вскоре он овдовел и покинул Полтаву, а в 1899 г. поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. Викарный епископ Вениамин приглашает его участвовать в миссии для рабочих, созданной при церкви на Боровой улице. Работа в миссии дала ему возможность определиться со своим мировоззрением в области социального служения. Он пришел к выводам, диаметрально противоположным тем, которые в свое время сделал о. Иоанн Кронштадтский, а именно: примат внешнего делания над духовным и необходимость вначале накормить рабочего, а затем уже требовать от него духовной жизни. В этом, конечно, сказался материалистический соблазн социализма — дьяволово искушение «сделать хлебы из камней», о котором так хорошо писал Ф.М. Достоевский в «Бесах», «Братьях Карамазовых», «Дневнике писателя». Трагедия состояла в том, что если Достоевский обличал недоучившихся семинаристов, мирян, то теперь подобной материалистической идеологией проникались священнослужители. В 1899-1901 годах о. Георгий Гапон становится известным петербургским проповедником благодаря своему недюжинному таланту проповедника, яркой, обаятельной личности и своеобразному «демократизму». Он становится своим человеком в рабочих кварталах, его знают и любят. При этом его деятельность быстро политизируется, и в этом он представляет резкий контраст св. Иоанну Кронштадтскому, который при всем своем всероссийском значении и огромной общественной деятельности принципиально уходил от всякой политики. Позже в эмиграции произошло знакомство Гапона с известным террористом Борисом Савинковым, который вспоминал: «Мне приходилось не раз слышать Бебеля, Жореса, Себастьяна Фора. Никогда и никто из них на моих глазах не овладевал так слушателями, как Гапон, и не на рабочей сходке, где говорить несравненно легче, а в маленькой комнате на немногочисленном совещании, произнося речь, состоящую почти только из одних угроз. У него был истинный ораторский талант, и, слушая его исполненные гнева слова, я понял, чем этот человек завоевал и подчинил себе массы».
Священник Георгий Гапон попал в поле зрения двух противоборствующих сил — охранного отделения и социалистов-революционеров. Прежде всего он привлек внимание Сергея Васильевича Зубатова — начальника Особого отделения полиции Санкт-Петербурга. На этой фигуре следует остановиться особо. С одной стороны, Зубатов был убежденным монархистом: позднее, узнав об отречении императора, он покончил с собой. С другой стороны, в своей деятельности он руководствовался убеждением, что социализм можно и должно насаждать сверху, «правительственный социализм» неотделим от монархии. Поэтому необходимо создавать правительственные социалистические организации, чтобы отвлекать рабочих от революционного движения и держать их в рамках лояльности. Однако в конкретной обстановке России начала XX в. представления о том, что социализм можно обуздать приручением сверху, являлись иллюзией: социализм давно перестал быть только движением за облегчение экономического положения трудящихся и стал своего рода квазирелигией, требовавшей коренного пересмотра всех общественных отношений, кардинального передела собственности, в своем крайнем пределе — уничтожения религии, семьи, собственности, государства. Уступки сверху лишь раззадоривали революционеров. Этого не понимал или не желал понимать Зубатов. Но он сразу понял, какие огромные преимущества дает ему деятельность священника, симпатизирующего социализму, и начинает оказывать ему поддержку. Возможно, поддержка Зубатова Гапону носила временами несколько сомнительный характер. Так, в 1902 г. о. Георгия уволили из прихода, где он служил, за вступление в гражданский брак с одной из воспитанниц (впрочем, свое неблаговидное увольнение Гапон сумел отставить как гонение…). Еще когда Гапон учился на втором курсе академии, ему предложили место главного священника во втором приюте Синего Креста — отделении Общества попечения о бедных и больных детях. Но вскоре Гапон оказался замешанным в скандале, заставившим его покинуть приют. «Вдруг матери девочек, воспитанниц этого приюта, стали усиленно брать своих детей из него…, — пишет биограф Гапона, — было проведено расследование. Оказалось, что Гапон так «своеобразно» держал себя с воспитанницами старших классов, что пребывание их в этом приюте становилось положительно неудобным». Когда об этой истории узнал викарный епископ Иннокентий, он тотчас исключил Гапона из Духовной академии и запретил ему служить. Но вернувшийся митрополит Антоний (Вадковский) восстановил Гапона и в служении, и в академии. Следует отметить, что митрополит Антоний был принципиальным человеком и без серьезного давления извне он вряд ли стал идти на такой сомнительный поступок. Возможно, давление последовало из Охранного отделения.
У св. Иоанна Кронштадтского учительная и социальная деятельность начиналась не в рабочих кварталах, а в храме и имела фундаментальную литургическую основу. Естественно, к такому пастырю не могли не тянуться люди. Св. Иоанн совершил подлинный переворот в сознании своих современников. На исповедь к нему стекались тысячами. Андреевский кронштадтский собор, вмещавший пять тысяч человек, всегда был полон. Приходилось применять чин так называемой общей исповеди, во время которой многие, не стыдясь, публично исповедовали свои грехи. Благодаря св. Иоанну православный русский народ устремился к Евхаристии и Церкви.
Евхаристическое служение св. Иоанна Кронштадтского, его святая жизнь и смирение способствовали появлению у него дара исцеления и прозорливости. Подвиг служения св. отца Иоанна, дар чудотворения привлекал к нему десятки тысяч русских людей. Во время путешествий по России его встречали многие тысячи верующих. Так, во время молебна на соборной площади в Харькове, который совершал св. Иоанн, собралось более шестидесяти тысяч человек. Не случайно умирающий Александр III сказал св. Иоанну, вызванному к его смертному одру: «Вы святой человек, Вы — праведник, вот почему Вас любит русский народ».
Св. Иоанн относился к царской власти как к проявлению Промысла Божия, некоему дару свыше, тесно связанным с божественным даром веры: «Бедное отечество, когда-то ты будешь благоденствовать?! Только тогда, когда ты будешь держаться всем сердцем Бога, Церкви, любви к Царю и Отечеству и чистоты нравов… Научись, Россия, веровать в правящего судьбами мира Бога Вседержителя и учись у твоих святых предков вере, мудрости, мужеству». Св. Иоанн подвергался систематической травле в либеральной печати за свою позицию, но нисколько не изменял ей. Даже великий писатель Николай Лесков не удержался и сочинил пасквиль против святого.
Священник Георгий Гапон летом 1903 г. заканчивает академию и, отказавшись от места преподавателя в провинциальной семинарии, отдается рабочей деятельности. В ноябре 1903 г. создается «Собрание русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга». Рост его членов был стремительным: вначале 30 членов, затем 170, потом 750, а затем тысячу двести которые впоследствии увлекли сто пятьдесят тысяч рабочих Санкт-Петербурга в авантюру «Кровавого Воскресенья».
Служение о. Иоанна — это служение святости и собирания. Он не хуже других видел беды, грехи и язвы окружающего общества, но шел к ним не с разящим скальпелем самоуверенного хирурга, а с бальзамом терпеливого терапевта. Его служение было не горделивым героизмом, не картинной позой лжепророка, а смиренным подвижничеством. Он врачевал, а не отсекал, и по апостольскому завету не был побежден злом, а побеждал зло добром.
Пробным камнем, испытывающим подлинный духовный потенциал того или иного пастыря, оказалась революция… Поэты и писатели начала XX века представляли революцию как некий очистительный вихрь в государстве, который должен «чашу народного горя всю расплескать», сокрушить все гнилое и расчистить дорогу новому светлому будущему.
Это вихрь, это вихрь. И как ждал я его!
И свободе и вихрям я рад
Это бури над морем — мое торжество!»
Попутно заметим, что многие из замечательных гордых, правдолюбивых, независимых «буревестников» вроде Горького при коммунистическом режиме были готовы воспеть любую мерзость, любое преступление государственной власти.
Вглядимся в сущность революции. И тогда мы увидим ее два лика: первый — виртуальный, который вдохновлял революционеров и побуждал их жертвовать своими и чужими жизнями, и второй — реальный, проявляющийся при подсчете жертв и потерь, а также результатов в целом. Слово «revolutio» буквально означает «откат назад». Это всегда разрушение установленного строя, порядка, чреватое регрессом и деградацией. Мы, современники вялотекущей революции 1988-2000 года, знаем, что несет она с собой: потерю территорий, развал промышленности, взлет преступности, рост смертности, беспризорность, резкий упадок образования, науки и культуры, а как результат — вырождение, депопуляция страны.
И возникает законный вопрос: а хватит ли у общества после кровопролития, безобразий и деморализации сил еще и построить даже не что-то более прекрасное, мощное и величественное, а вообще нечто путное и пристойное?
А если мы обратимся к духовной сущности революции, то увидим, что она действительно является откатом назад, к своему древнему архетипу —восстанию Люцифера против Бога и богоборческому убийству Авеля Каином. Действительно, Люцифер был недоволен вторым местом в Божественном мире и взыскал первого. Каин взбунтовался против того, что считал вопиющей несправедливостью то, что Бог предпочел ему его брата, и таким образом явился первым борцом за равенство (правда, без братства и со свободой только для себя).
Не случайно, начиная с первой четверти XIX в., архетипы Люцифера-Сатаны и братоубийцы Каина для революционной европейской мысли становятся определяющими. Это и Байрон с его поэмой «Каин», в которой Люцифер наставляет Каина на бунт, и стихотворение Бодлера «Каин и Авель» в его «Цветах зла», где Каин предстаёт трудягой-пролетарием, а Авель —благополучным буржуа, достойным лишь того, чтоб быть зарезанным. Позднее Каинов след проявится в «Интернационале»: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». О чем это, как не о Каиновой печати? Принятие подобных архетипов оказалось возможным благодаря новой религии человекобожества, в которой человек является мерой всех вещей и владыкой над вселенной, человек, стоящий «по ту сторону добра и зла», высшей ценностью которого является его интеллект, а целью жизни —удовлетворение всяческих телесных и интеллектуальных потребностей. Естественно, подобная квазирелигия явилась результатом апостасии, вначале равнодушия, а затем и ожесточенной вражды к христианству и Церкви, хотя временами она и паразитировала на христианских ценностях, и пользовалась христианской риторикой.
Первоначально в царской России подобное сознание прививалось туго: народ недаром называл убийц и негодяев каинами. Однако в сознании так называемого русского образованного слоя во время великих реформ произошел сдвиг, о котором замечательно написал Ф.М. Достоевский в своем «Преступлении и наказании»: «Когда помутилось сердце человеческое, когда цитируются фразы, что кровь освежает, когда вся жизнь проповедуется в комфорте». Позднее этот сдвиг зафиксируется в русской литературе рубежа веков, в частности в романе Леонида Андреева: «Иуда Искариотский». Иуда изображался предателем, совершившим предательство из любви к Учителю, более того, революционером. Подобный образ логически проистекал из установки «по ту сторону добра и зла», и архетип Иуды (об этом пойдет разговор несколько ниже) типологически связан с Каином и каинической традицией. О деятельности Гапона в эмиграции известный провокатор Азеф сообщал следующее: «Посылаю вам выработанную декларацию состоявшейся конференции, созванной Гапоном… Все уверены, что весною подымется крестьянство, и везде занимаются закупкой оружия. В России начинает выходить крестьянская газета «Земля и воля» — при участии Каина и видных стариков».
Безусловно, на рубеже веков нравственный идеал русского человека подвергся значительным деформациям. Однако духовное содержание русской революции каинической традицией не исчерпывается. В первой русской революции, в отличие от европейских, было сильно влияние ложно понятых и искаженных христианских ценностей — взыскание правды, жертвенность, стремление ко всеобщему счастью и к некоему царству справедливости и любви — суррогату Царства Небесного на земле. Среди верующих находилось достаточное количество людей, которые по простоте душевной и недомыслию путали правду церковную и правду революционную, особенно если последняя рядилась в церковные одежды, и немудрено… Искус был весьма тонким, и требовалась изрядная зоркость, чтобы разглядеть обман человекобожеского христианства и достаточное духовное мужество, чтобы своей чувствительной больной совестью русского человека не возмутиться «свинцовыми мерзостями русской жизни» и не вовлечься в стихию, казалось бы, праведного бунта.
Лояльность к власти не мешала св. Иоанну Кронштадтскому видеть беды и грехи России, в том числе и социальные. В 1905 г. он сурово обличает: «Настоящая кровопролитная война наша с язычниками есть праведный суд Божий за грехи наши». Св. Иоанн Кронштадтский был убежден в том, что только Царствие Божие непоколебимо, а земные царства преходящи и погибают в зависимости от силы действующего в них греха, и причиной их крушения является материалистическая, языческая жизнь народа, и прежде всего — безбожие (часто активное) элиты.
Св. Иоанн ясно видел ложь русской революции и понимал ее как следствие апостасии. Революция для св. Иоанна являлась разливом греховности и безумия, духовным умопомрачением, грехопадением: «Возстань же, русский человек! Кто вас научил непокорности и мятежам безсмысленным, коих не было прежде в России… Перестаньте безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу и вам и России…» По отношению к революционерам св. Иоанн требовал самых жестких мер и властно требовал очищения Руси от революционной заразы. Он пророчески предупреждал: «Россия, если отпадешь от своей веры, как уже отпали от нея многие интеллигенты, то уже не будешь Россией или Русью Святой. И если не будет покаяния у русского народа — конец мира близок. Бог отнимет благочестивого Царя и пошлет бич, в лице нечестивых, жестоких, самозваных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами».
Последнее высказывание как раз относится к деятельности о. Георгия Гапона. Если мы попытается ответить на вопрос, как относился о. Георгий Гапон к власти вообще и к власти государя в частности, мы увидим мировоззрение, однозначно противоположное тем идеям, которые высказывал св. Иоанн Кронштадтский.
Отношение о. Гапона к власти оставалось прагматическим и беспринципным, понимание власти как служения народу было Гапону недоступно. О его отношении прекрасно говорит Симбирский: «Получалась такая психология: сидит Гапон у всесильного и грозного министра фон Плеве, беседует с ним, и министру кажется, что пред ним преданнейший слуга режима, который за деньги готов служить ему до конца дней своих. Гапон оставляет министра в этом блаженном неведении, ибо ему нужно сделать дело через этого министра и ему глубоко безразлично, что в данную минуту министр о нем думает. Важно, чтобы он сделал то, что нужно Гапону и рабочим в настоящее время». Впрочем, по-видимому, не более искренно он относился и к революционерам, судя по всему, его эсеровские друзья были для него такими же пешками в его личной игре, а революционные «спонсоры» такими же «дойными коровами», как и власти предержащие. Гапон считал себя харизматиком, стоящим над ними. Он использовал тех и других, тщеславно считая себя умнее и сильнее. Грубо эгоистическая мотивация в его деятельности отсутствовала: деньги он тратил не на себя, а на рабочих, точнее — на рабочее движение, и все-таки в отношении ряда людей у Гапона отчетливо проявлялось явно нехристианская установка, прекрасно выраженная А.С. Пушкиным:
«Мы все глядим в Наполеоны,
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно».
Энтузиазм некоторых исследователей, в том числе Владимира Кавторина, относительно высокой нравственности Гапона и его порыва 9 января не основателен. Как мы можем назвать человека, который собирается вести рабочих к Зимнему дворцу, наверняка зная, что царя в нем нет и он находится в Царском Селе?
Однако перед нами весьма сложный случай провокации, который, судя по всему, связан с религиозной гордыней, прелестью. Он видел себя как бы великим пророком, который изводит (как Моисей в книге Исход) рабочий класс из рабства. Нельзя не согласиться с оценкой личных качеств Гапона, которая была дана еще при его жизни в одной из брошюр, посвященных событиям «кровавого воскресенья»: «С самой юности, на школьной и студенческой скамье, Гапона отличает одна характерная черта: способный, нервный, легко возбуждающийся, доходящий до крайности в своих замыслах и увлечениях, легкомысленный, постоянно меняющий свои настроения, юноша страстно любил играть роль, быть на виду, отличаться от других». По словам биографов, в 1904 г. Гапон любил царя, правда, «странною любовью», осознанным царененавистником он стал в 1905 году,
Феномен сей странной провокаторской любви можно понять, если пристально вглядеться в библейский прототип Гапона — апостола Иуду Искариотского в его истолковании о. Сергием Булгаковым. В своей статье «Иуда-Искариот — апостол-предатель» о. Сергий аргументирует точку зрения, согласно которой недостаточно свести причину предательства к одному сребролюбию, иначе не понять ни малой суммы, запрошенной Иудой, ни его апостольского служения, ни его раскаяния. Опираясь на опыт нравственных подмен и катастроф серебряного века и русской революции, о. Сергий видит в Иуде прежде всего иудейского мессианиста и экономического материалиста, для которого недоступна красота поступка мироносицы, возлившей многоценное миро на ноги Иисуса перед Его погребением, ибо для него главное — накормить нищих. Для Иуды недоступно Царство Небесное, а понятно лишь земное мессианское царство социальной справедливости, власти над миром и экономических вожделений. И вот Иуда видит, как Христос последовательно уклоняется от такого царства. Недоумение, горечь и обида проникает в его душу. «И вдруг его охватывает какой-то холодный восторг. Он, Иуда, призван помочь Учителю… Он явит любовь ценой собственной души, ибо больше сей любви не имеет, как кто предаст душу свою. Он заставит Его стать Самим Собой, хотя бы ценой предательства, Он поставит Его (Иисуса) в безвыходное положение, из которого Он может выйти, только явив Себя Царем». Именно в этой прелестной мысли о. Сергий видит начало той сатанинской бури, которая поднялась в душе Иуды и толкнула его на страшный грех предательства. Соответственно, не сребролюбие первично в грехе Иуды: «не из-за денег он предал Христа, хотя и запятнал себя принятием денег». Разумеется, принятие денег не случайно: «став экономическим материалистом, впав в искушение, человек открывает в себе подполье, в котором среди прочих смертных грехов живет змея Иудина сребролюбия». Главным и самым гибельным для Иуды явилось искушение не хлебом, а властью «того насилия, которым сам Иуда восхотел самого Христа определить по своему образу. Насилие над совестью и человеческой (тем более — Божественной) свободой именно и есть настоящее диавольское дело: диавол вошел в Иуду и он сделался орудием насилия над Христом».
Если мы обратимся к личности о. Георгия Гапона, то увидим потрясающие параллели с образом, нарисованным о. Сергием. Все знают о знаменитом поцелуе Иуды. Террорист Савинков передает разговор с Гапоном, состоявшийся в Женеве после убийства великого князя Сергия: «Очевидно, он знал уже о моем участии в московском деле. Поздоровавшись со мною, он взял меня под руку и отвел в другую комнату. Там он неожиданно поцеловал меня.
— Поздравляю.
Я удивился:
— С чем?
— С великим князем Сергеем.
Один только Гапон счел нужным «поздравить» меня с «великим князем».
Гапон берет деньги и от правых, и от левых, и от властей, и революционеров, но они его не особо интересуют: он их пускает на дело, а сам живет почти что в нищете. Для него, как и для Иуды, власти — лишь орудия в его замысле. Самое главное для него — заставить царя быть народным царем, принудить его быть самим собой. Вот что он напишет позднее в письме министру внутренних дел Святополку-Мирскому: «Пусть он выйдет как истинный царь, с мужественным сердцем к своему народу и примет из рук в руки нашу петицию». Гапон, наверное, воображал себя Моисеем, который просит фараона — царя — отпустить его народ — рабочий класс — на свободу.
Цели «Собрания русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга» официально состояли в поддержке и просвещении рабочих. Деньги на деятельность приходили из самых разных источников, Гапон не гнушался получать деньги от правительства. Первоначально «Собрание» выглядело весьма православным и лояльным по отношению к государственной власти: на почетном месте висели царские портреты, во время заседаний пелись молитвы. Встречи собрания посещал градоначальник Фуллон. На одном из заседаний была провозглашена вечная память генералу Бобринскому, погибшему на русско-японской войне. Перед рабочей аудиторией Гапон громил социал-демократов. И всего пять человек в «Собрании» знали, что он встал на революционный путь переустройства общества. В 1904 г. Гапон знакомится с рядом социалистов, прежде всего с Рутенбергом — своим будущим покровителем, а затем и палачом. Начиная с весны 1904 года, внутри «Собрания» создается своего рода подполье против правительства. О том, как пользовались именем Гапона перед «кровавым воскресеньем», свидетельствует Г. Филиппов: «Те, кому удалось присутствовать, подобно мне, на собраниях в скромной, даже жалкой, из трех комнат квартире Гапона на Церковной улице, слушать по целым часам бестолковые рассказы гапоновских секретарей относительно того, что делается среди масс, и подобно Гапону, который с воспаленными глазами от недосыпания и возбуждения вслушивался в сообщения о том, как ему не доверяют, как у него отнимают пальму первенства и как влияние его сводится на нет, — те знают, что никакого штаба и никаких определенных планов действия у Гапона не было… Гапона по чьему-то предложению внезапно одевали, куда-нибудь везли и так же случайно и неожиданно возвращали назад. Им пользовались в ту пору как именем, хотя таким, под которым одинаково можно провезти и революционный, и охранный груз… Отдавшись всецело всеобщему возбуждению, которое независимо от него превращалось в подобие вихря, Гапон крутился в нем и испытывал наслаждение от этого стихийного процесса, где, как ему казалось, он занимает ведущую роль».
Шествие 9 января носило явно провокационный характер со стороны его организаторов (мы не касаемся здесь мотивации действий простых рабочих — вчерашних крестьян, которые были обмануты своими вождями и явились жертвой провокации). Дело в том, что требования петиции, составленные Гапоном со товарищи, были принципиально неприемлемы и носили демагогический характер в силу их невыполнимости. Начнем с требования восьмичасового дня. В воюющей стране, в условиях, когда действующая армия в Китае задыхалась от снарядного и оружейного голода, это граничило с государственной изменой, если не являлось ею. Так называемая свобода слова, собраний и печати в воюющей стране также объективно работала на поражение страны: в годы Первой мировой войны это не позволяло себе ни одно самое демократическое воюющее государство. С изменой граничило и требование прекратить войну по воле народа. Так, площадное народовластие в 1917-18 гг. привело к развалу армии и фронта, потере всех плодов войны, купленных двумя миллионами солдатских жизней, и к позорному Брестскому миру. Потери территорий Украины, Белоруссии, Прибалтики были значительными. Наконец, требование созвать Учредительное собрание прямо вело к ликвидации самодержавия, а следственно и к водворению кровавого хаоса в стране. Сама петиция по наблюдениям ее первого исследователя Шилова выстроена по всем правилам церковной риторики: «Карают как за преступление за добрую душу, за отзывчивое сердце… Государь! Разве это согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь?» В народе текст петиции не распространяли.
Даже исследователи, благосклонно относящиеся к Гапону, указывают на то, что «сговор Гапона с революционными партиями был налицо, хотя и неизвестно, о чем они договорились». Последующие события показали, о чем…
План Гапона и тех, кто за ним стоял, был прост: в случае отсутствия сопротивления со стороны царя и правительства захватить власть мирным путем («бархатная революция»). Сама по себе гарантия жизни и безопасности царю была в высшей степени показательна: Гапон показывал, кто на самом деле являлся хозяином и властелином в стране — он и революционные партии. Если бы рабочих пропустили бы к Зимнему дворцу и тем более, если бы навстречу им вышел царь, то состоялось бы нечто, подобное французской революции 1789 г. — унижение суверена, санкция им Учредительного собрания и создание правящих революционных организаций типа Советов, затем — приход к власти радикалов, ликвидация монархии, эшафот и террор.
В колоннах сзади шли вооруженные боевики, но шествие возглавляли люди, несущие хоругви, иконы и портреты государя. В случае же, если войска преградят дорогу, то вооруженные боевики, прячущиеся сзади за хоругвеносцами и женщинами с иконами, должны спровоцировать столкновение с войсками, которое приведет к стрельбе, жертвам, дискредитации царя и правительства и революционному взрыву с соответствующими последствиями. Самое отвратительное в этой истории состояло в том, что политическая провокация прикрывалась псевдоцерковными и псевдонародными ризами. Кто мог бы повести за собой невиданную дотоле толпу питерских рабочих, в большинстве вчерашних крестьян, как не любимый ими священник? И женщины, и старики были готовы идти за батюшкой, умножая собою массовость народного шествия.
Трагедия 9 января многократно описана. Погибло около 120-150 человек, ранено было около 300. На весь мир был поднят крик о многотысячных жертвах «кровавого царского режима», раздались призывы к его немедленному свержению, и эти призывы имели успех. Враги царя и русского народа, выдававшие себя за его «доброжелателей», извлекли из трагедии 9 января максимальный пропагандистский эффект. Впоследствии коммунистическая власть внесла эту дату в календарь как обязательный для народа день ненависти. Стоит добавить лишь несколько деталей. По распоряжению митрополита Антония накануне был наложен запрет на любые церковные шествия. Вследствие этого староста церкви Казанской иконы Божией Матери отказался отдавать рабочим иконы и хоругви, однако рабочие отобрали их силой, совершив таким образом грех святотатства. Трагедия произошла в центре, на Адмиралтейском бульваре, после провокационных выстрелов в войска из толпы и с крыш прилегающих зданий. Именно фактом провокаций и нападений объясняется ожесточенность войск в расстреле демонстрации. Тем не менее число жертв было значительно меньше, чем можно было бы ожидать при таком количестве войск и скоплении демонстрантов. Священник Георгий Гапон был лишен сана.
Вряд ли стоит проводить резкую грань между Гапоном до расстрела демонстрации и после. Конечно, потрясение для него было весьма значительным. И тем не менее весьма характеры его слова: «Нет больше Бога. Нет больше Царя». Очевидно, Гапон шел к этому. В ночь после 9 января он пишет свою первую революционную листовку, в которой проговаривается: «Братья товарищи-рабочие. Самому царю я послал 8 января письмо в Царское Село, просил его выйти к своему народу… Ценой собственной жизни мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. И что же? Невинная кровь все-таки пролилась! Зверь-царь… Так отмстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной земли русской. Смерть им всем». После этой грозной листовки Гапон, совсем как «светлая личность» из «Бесов» Достоевского, «восстанье начиная, побежал в чужие край». Он бросил все и бежал в Швейцарию, затем последовали Париж, Лондон. Следует отметить, что революционеры опасались того, что за границей Гапон узнает много лишнего, и неизвестно, как он потом себя поведет. Цитирую по Троцкому: « — Я получил только что, — сообщил мне Адлер, — телеграмму от Аксельрода, что Гапон приехал заграницу и объявил себя социал-демократом. Жаль… Исчезни он навсегда, осталась бы красивая легенда. В эмиграции же он будет комической фигурой. Знаете, прибавил он, зажигая в глазах тот огонек, который смягчал жесткость его иронии, — таких людей лучше иметь историческими мучениками, чем товарищами по партии…». За границей Гапон активно продолжал участвовать в русской революции и действительно узнал многое, что не входило в планы борцов за счастье трудящихся. Савинков пишет: «Член финской партии активного сопротивления журналист Конни Циллиакус сообщил Центральному комитету, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от американских миллионеров в размере миллиона франков, причем американцы ставят условием, чтобы деньги эти, во-первых, пошли на вооружение народа и, во-вторых, были распределены между всеми революционными партиями без различия программ. Центральный комитет принял пожертвование на этих условиях, за вычетом 100 тысяч франков, которые деньгами поступили в Боевую организацию. На американские деньги решено было снарядить нагруженный оружием корабль, который должен был доставить свой груз революционным партиям, выгружая его постепенно на Прибалтийском побережье и в Финляндии. На имя норвежского купца в Англии был приобретен корабль «Джон Крафтон». Он принял груз исключительно из оружия и взрывчатых веществ и с командою, главным образом из шведов, летом 1905 года ушел в море. На корабле находился в качестве заведующего взрывчатыми веществами упомянутый уже мною химик В. Г. Виллит. «Джон Крафтон» не выполнил своего назначения. Он сел на скалу у острова Кеми в Ботническом заливе и был взорван своею командою». Гапон начинает многое понимать и главное то, что он винтик в большой машине, направленной на уничтожение России, а не вождь, и это было очень болезненно для его непомерной гордыни.
В начале 1906 г. он возвращается в Петербург, где ведет привычную для себя двойную игру с революционерами и полицией, которая в конечном счете его и погубила. В марте 1906 г. он решил поделиться своими соображениями с другом и покровителем Гуттенбергом. Он предложил ему, как сообщает Рутенберг Савинкову, за 25 тысяч предать своих товарищей полиции. Рутенберг, однако, к подобным предложениям был готов и на встречу с Гапоном пригласил своих товарищей, которые, подслушав разговор, сочли поведение Гапона предательством и учинили над ним самосуд, повесив его на вешалке. У Гапона въехать на бесе в Иерусалим не получилось… А Рутенберг, как пишет А.И. Солженицын, «уехал потом воссоздавать Палестину».
Святому Иоанну довелось увидеть окончание первой русской революции и мирно предать душу свою в руки Божьи 20 декабря 1908г. Десятки тысяч скорбящих петербуржцев провожали его в последний путь. О нем прекрасно сказал будущий священномученик о. Иоанн Восторгов: «Столица России как бы не была воцерковлена в глазах народа и оставалась ему чуждою. Нужен был живой праведник. Живой носитель веры… живой подвижник с духом аскетизма. Такой подвиг и совершил о. Иоанн, именно на нем и положена печать народной веры в его праведность и святость… И было что-то величаво-простое в отце Иоанне и его служении — как просто все великое в мире. Клевета и злоба «передовой» печати так же бессильна поколебать веру и праведность, как уверения, что солнце не светит, а дает тьму и холод…».
Как же следует оценить деятельность Гапона? Помимо прямой и непосредственной ответственности за пролитую кровь (130 убитых, столько же серьезно раненых), Гапон также ответственен за растление народного духа: он не только способствовал расстрелу веры в доброго царя, на которой много держалось в русской жизни, он нанес тяжелейший удар по народной совести и нравственности. После расстрела 9 января рабочие плевали на портреты царя и святые иконы, при этом наиболее усердствовали те, кто пред иконами зажигал лампадки. Страшно, что это убийство народной веры спровоцировал священник.
Если говорить о метафизическом измерении этих личностей и их библейских прообразов, то нельзя не вспомнить образы св. Иоанна Богослова и Иуды. Действительно, с одной стороны, «зритель неизреченных откровений» и Евхаристического таинства св. Иоанн Богослов, с другой — погрязший в денежной грязи казначей Иуда, который, однако, взыскует справедливости и предлагает прежде озаботиться о нищих, а уже затем о Христе, идущем на смерть. С одной стороны — св. праведный Иоанн Кронштадтский, живущий Евхаристией, таинством благодарения, жизни мира и от него начинающий свое общественное служение, а с другой — запутавшийся политизированный священник, ставший объектом и отчасти субъектом темной провокационной игры, а в конце — фактически снявший сан и предавшийся мирским вожделениям, пьянству и блуду. Даже кончина их разительно напоминает соответствующие библейские образы. Тихий смертный сон, в который погрузился праведный Иоанн Кронштадтский, не может не привести на память кончину св. Иоанна Богослова, напротив, страшная смерть о. Георгия Гапона — его труп, повешенный на вешалке, — напоминает самоубийство Иуды.

СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ
Московское Патриаршество — мера против униатского патриархата в Речи Посполитой?
В. Петрушко, кандидат богословия

Сегодня греко-католики Западной Украины продолжают добиваться от Папского престола признания патриаршего статуса за своей церковной структурой. В этой связи представляется интересным вспомнить об истоках идеи униатского патриархата в Галиции.
Впервые идея создания греко-католического Киевского патриархата появилась в эпоху, когда в Речи Посполитой начала активно обсуждаться возможность организации новой унии между Православной и Римско-католической Церквами, в правление короля Стефана Батория (1575–1586).

Альберто Болониетти, папский нунций в Польше в 1581-1585 гг., и иезуит Антонио Поссевино после успешного привлечения к католицизму восточного обряда князя Юрия Слуцкого составили план аналогичного обращения князя Константина Острожского. В силу огромного авторитета и влияния Острожского среди православных русинов Речи Посполитой католики намеревались использовать князя для привлечения к унии православного населения западно-русских земель.
6 июля 1583 г. в Кракове состоялась встреча князя Константина Острожского с Болониетти, во время которой был поднят вопрос о соединении Церквей. Вероятно, поводом для этого послужили высказанные летом 1583 г. намерения сыновей князя — Януша и Константина — перейти в католичество латинского обряда. Старший Острожский, однако, занял в ходе переговоров очень осторожную позицию, которая подразумевала фактически не переход православных под власть Папы Римского, а реальное воссоздание единства Вселенской Церкви; кроме того, князь считал необходимым участие всех Восточных Патриархов в переговорах о соединении Церквей.
Тем не менее представители католической стороны были воодушевлены началом диалога с князем и полагали, что его можно будет убедить примкнуть к затеваемой ими новой унии. В начале июля 1583 г. в Кракове в присутствии короля Стефана Батория состоялось совещание, во время которого прозвучала мысль о создании униатского патриархата в Речи Посполитой. В совещании приняли участие Болониетти, Поссевино и перешедший в унию с Римом грек архиепископ Кизический Дионисий Ралли-Палеолог. Как сообщал нунций Болониетти в письме к кардиналу ди Комо, в ходе дискуссии было выдвинуто предложение об учреждении в Остроге самостоятельного патриархата с последующим подчинением ему православных епископов Речи Посполитой. Учредить такой патриархат должен был бы Папа Римский и он, таким образом, изначально стал бы униатским. Болониетти писал в Рим о том, что возглавить этот патриархат, как ему кажется, был бы не прочь сам Дионисий Ралли-Палеолог.
Дальнейшее развитие проекта создания униатского патриархата в Речи Посполитой связано с идеей привлечения к этому предприятию Константинопольского Патриарха Иеремии II Траноса. Причем в деле его привлечения к унии значительная роль вновь отводилась князю Острожскому. Положение Иеремии в Стамбуле было крайне тяжелым в условиях произвола османских властей, и католические деятели надеялись извлечь выгоду из кризисного состояния Константинопольского Патриархата. Контакты, установившиеся между Патриархом Константинопольским и направленными в Стамбул в 1575 г. представителями Доминиканского, Францисканского и Иезуитского орденов, также вселяли в Риме определенную надежду на подчинение Иеремии II папской власти. Патриарх Иеремия не только одобрительно отнесся к созданию в Риме Греческого коллегиума, но даже направил туда на учебу двух своих племянников. В конце 1583 г. Иеремия II был смещен турецкими властями с Константинопольской Патриаршей кафедры и сослан на о. Родос. В связи с этим в Риме возник план освободить Иеремию в надежде использовать благодарного за спасение Патриарха в дальнейших униатских планах относительно Руси. Идея добиться переезда Патриарха Иеремии куда-либо в славянские страны и использовать перемещение Вселенской Патриаршей кафедры в униональных целях, вероятно, принадлежала кардиналу ди Комо, который озвучил ее в письме к Поссевино в апреле 1584 г.
Поссевино сообщал о том, что в Риме первоначально рассматривали вариант, в соответствии с которым Иеремию после освобождения из ссылки следовало направить в Москву. Здесь, по замыслу Римской курии, Иеремия (католики, похоже, уже считали его переход в униатство делом решенным) должен был пропагандировать унию и обеспечить присоединение к ней Московской митрополии. Однако сам Поссевино выступал против идеи отправить Иеремию в Московское государство, полагая, что в таком случае не только будет трудно добиться успеха в вовлечении Москвы в унию, но и вообще все может закончиться арестом Иеремии и полным крахом униатского проекта (иезуит при этом указывал на неудачный пример митрополита-кардинала Исидора, не преуспевшего в насаждении Флорентийской унии в Москве в XV в.).
В качестве альтернативного варианта Поссевино предлагал переместить Иеремию в расположенный на территории Речи Посполитой Киев. По мысли иезуита, это могло бы способствовать не только водворению унии в Киевской митрополии, находящейся в юрисдикции Константинопольского Патриархата, но со временем изменить традиционно нетерпимое отношение московитов к католицизму: Поссевино считал, что здесь могло сказаться уважение к Киеву как древнему церковному центру Руси.
Нунций Болониетти летом 1584 г. в переписке с кардиналом ди Комо развил идею Поссевино, предложив использовать в качестве места пребывания Патриарха Иеремии II Львов или Вильну как города, где власть польского короля была более прочной, а влияние Католической Церкви более значимым, чем в удаленном и подверженном казачьему влиянию Киеве. Болониетти также обращался с предложением о переносе Патриаршей резиденции в Вильну или во Львов к королю Стефану Баторию. Одновременно Болониетти предлагал королю ставить на православные епископские кафедры только сторонников унии. Данный факт подтверждает, что речь шла о попытке создания в Западной Руси именно униатского патриархата.
Авторы проекта униатского патриархата были убеждены в том, что Патриарх Иеремия II пожелает примкнуть к унии и остаться в Речи Посполитой в качестве предстоятеля Униатской церкви, но этим надеждам не суждено было сбыться. Очевидно, что первоначально бытовавшее в католических кругах мнение о склонности Патриарха Иеремии II к унии оказалось целиком ошибочным.
Вновь об идее создании униатского патриархата в Речи Посполитой вспомнил в 1588 г. канцлер Ян Замойский, который писал об этом в письме к папскому легату в Польше кардиналу Ипполито Альдобрандинии (будущему Папе Клименту VIII). Однако никакой реакции на высказанные Замойским предложения не последовало. Вероятно, к этому времени католические круги Рима и Речи Посполитой убедились в бесплодности попыток вовлечения Иеремии II в унию и полностью отказались от утопических проектов в отношении Вселенского Патриархата, предпочтя им более реальный план обращения в униатство Киевской митрополии.
В то же время можно предположить, что план переезда Иеремии II на территорию Западной Руси и его вовлечения в унию сыграл определенную роль в деле учреждения православного Патриархата в Москве. Об установлении Патриаршества Московского и всея Руси впервые речь зашла, когда в 1586 г. в Москву приехал за милостыней Антиохийский Патриарх Иоаким. Весьма показательно, что до этого события никто и никогда в Москве не высказывал мысли о возведении Предстоятелей Русской Церкви в Патриаршее достоинство. Вероятно, внезапно возникший у царя Феодора Иоанновича и Бориса Годунова проект Московского Патриархата был превентивной реакцией на получение сведений о плане католиков создать в пределах Западной Руси униатский патриархат.

Информация о патриаршем замысле католиков могла попасть в Москву самыми разными путями: контакты между Западной Русью и Московским государством в это время были весьма оживленными. Возможно, сведения такого рода мог сообщить годуновским дипломатам кто-либо из числа русинов Речи Посполитой, прибывших в Москву вместе с Патриархом Иоакимом Обращает на себя внимание тот факт, что именно в 1586 г. в Москве появляется мастер-книгопечатник Анисим Михайлович Радишевский, уроженец Волыни. Высказывалось мнение, что Радишевский учился книгоиздательскому делу в Остроге, в типографии князя Константина Острожского, следовательно, он вполне мог быть знаком с проектом учреждения униатского патриархата.
С учетом католического проекта переноса центра Вселенского Патриархата в пределы Руси переговоры, которые проводили в Москве с Патриархом Иеремией II представители царского правительства, выглядят в совершенно ином свете. Предложенный Иеремии II вариант переезда в Россию, таким образом, представляется отнюдь не спонтанно возникшей идеей, а дальнейшим развитием уже на московской почве первоначально разработанного католиками проекта переезда Патриарха из Стамбула в Речь Посполитую или Московское государство, в курсе которого, вероятно, был к этому времени и сам Иеремия II. В то же время находят свое объяснение нежелание правительства царя Феодора дать разрешение на постоянное пребывание Иеремии II в Москве и выдвинутые в качестве альтернативы проекты создания Вселенской Патриархии во Владимире, а затем — учреждения Патриаршества Московского и всея Руси. Возможно, что оба этих предложенных в Москве варианта были связаны с опасениями московских властей относительно возможной склонности Константинопольского Патриарха к унии.

Керуючий справами Української Православної Церкви архієпископ Переяслав-Хмельницького Митрофан: „Існує тільки єдиний шлях примирення — покаяння і усвідомлення своєї провини перед Вселенським Православ’ям”

Олександр Яровий. Рабська «свобода» сучасника