Протоиерей Михаил Бойко.Победа – вечная жизнь

01.05.2010 archive, Вестник №104, Тема номера

(Из воспоминаний священника-фронтовика)
Протоиерей Михаил Бойко

Верит в жизнь вечную. Вот какое преимущество того, кто признал Иисуса Христа Сыном Божиим. Человек, который не признает Его Сыном Божиим, трепещет при одной мысли о смерти, ибо он страдает суеверием в смерть как уничтожение. Вот почему Библия говорит: «Смерть грешника люта». Действительно, что может быть ужаснее состояния человека, который, приблизившись к порогу земной жизни и увидев свой гроб, увидел пустоту, которая его ожидает, увидел исчезновение полнейшее и ту гниль, которая будет лежать в могиле, что может быть для него ужаснее? Этот ужас и заставляет страдать человека при смерти, люто страдать, в противоположность христианину, который живет не телом, а духом и знает, что дух его, душа его никогда не умирает, а переходит от земного к небесному, от временного к вечному, от материального к духовному. Что может быть прекраснее? Поэтому христианин, ожидая день своего отшествия из этого мира, готовится к нему, готовится благоговейно, с тихой радостью и, уходя из этого мира, произносит слова: «Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко, по глаголу Твоему с миром…»
Я был очень спокоен в боях, не суетился, не стремился спрятаться, хотя без надобности не рисковал. Если останусь на земле, я с Богом, если Богу будет угодно забрать меня на небо, я тоже с Богом. Поэтому чувствовал я себя превосходно и выполнял честно свой солдатский долг.
Однажды вызвали меня в штаб полка и сообщили: «Мы хотим вас отправить на двухгодичные курсы лейтенантов». Для человека, желающего сохранить свою жизнь, это самый лучший вариант избавиться от фронта. И числишься солдатом-фронтовиком, и в то же время подальше от пуль, от осколков. Конечно, я поблагодарил за доверие, но сам думал, как бы избежать этого. Когда стали оформлять документы, начальник спрашивает:
– Вы партийный?
– Нет!
– Комсомолец?
– Нет!
– Почему?
– Потому что я человек верующий…
– Да?
– Да! — отвечаю. – Вот и крестик у меня на шее.
– Ну, хорошо, мы вас вызовем!
Таким образом, я благородно отказался от лейтенантов, ибо знал, что теперь меня уже не вызовут и оформлять документы не станут.
На фронте самым драгоценным подарком были письма из дома. Каждый листочек я целовал отдельно, а мамины каракули казались мне прекраснейшими жемчужинами. Каждая фраза дышала добротой, любовью, сердечностью, верой в победу. Уже нет в живых ни отца, ни матери, а переписка лежит в отдельной папке и хранит особое тепло, присущее, наверное, только солдатским письмам.
Помню, что уже в феврале 1945 года немцы отступали так стремительно, что все свое имущество бросали. Однажды ночью, войдя в небольшое селение, в одном из домов мы обнаружили брошенное пианино; какая радость! — оно было целым и даже настроенным. Пользуясь передышкой, я играл до шести часов утра, пока не переиграл все, что знал.
В тяжелую минуту боя уже совсем недалеко от Берлина получил письмо от отца с благословением на жизнь по милости Всемогущего, Который помог мне выйти из этого пекла живым победителем. Только один Творец мог вознагра¬дить моих родителей за разумное воспитание их сына.
24 апреля 1945 года мы брали небольшой немецкий городишко Фюрстенвальде. И вдруг словно кто-то — как в детстве! — изо всей силы залепил снежкой в лицо. Я как раз стоял возле миномета на одной коленке, вел беглый огонь, а это значит — пока первая мина упадет на землю — уже два десятка мин в воздухе висят. Мы стреляли, пока мы не отбили атаку немцев, правда, нам помогли самолеты Илюшина: они сверху стреляли. Атаку подавили, немцев отогнали. И только тогда дали команду «отбой». Все поднялись, огляделись и, увидев, что я весь в крови, позвали санитара. Тот перевязал меня и говорит: «Давай я тебя отправлю в санчасть». А у меня было такое настроение, будто в детстве играем в войну, я не чувствовал ранения. Сказал только: «Знаешь, ты меня лучше отведи в сарайчик, я немножко полежу, а то в голове туман».
Отвел он меня в сарайчик, соломки постелил. Лег я, на душе так хорошо, так приятно, вроде на дворе Пасха, вроде колокола звонят.
В это время немцы продолжали стрелять. А самоходка возле сарая по немцам стреляет. Но в самоходку немцы попали, она загорелась, и все солдаты сгорели там. Снова немцы потеснили нас, наша пехота, стрелки отступили. Гляжу, какой-то офицер вбежал в сарай, сел за руль «Студебеккера» — хочет выезжать, а мой командир роты наставил на него пистолет: «Не смей отступать, не смей паниковать, вылезай, не то стрелять буду!»
Ой, думаю, пора вставать, а то оба уйдут, а меня оставят, и попаду в плен к немцам. Поднялся, командир роты увидел, что я окровавленный. А я говорю: «Разрешите мне остаться на поле боя». Он от неожиданности обнял меня, поцеловал: «Оставайся!»
До этого я в ненадежных числился: был в оккупации у немцев, к тому же верующий. И вдруг сам предложил остаться на поле боя. Замполит написал рапорт о награждении меня орденом Славы — высшей солдатской наградой за то, что я совершил такой героический поступок.
К вечеру город Фюрстенвальде был нами за¬воеван полностью.
Идет командир батальона мимо меня, а командир роты ему докладывает: «Солдат Михаил Бойко после ранения остался на поле боя». Командир батальона пожал мне руку и говорит: «Мы тебя наградим орденом Красного Знамени». Я как солдат бравый: «Служу Советскому Союзу!»
Наконец-то поздно вечером стали искать, что бы поесть, и я тоже. И тут обнаружил, что у меня рот не открывается и глотать мне больно, поэтому пришлось отправиться в санчасть. Но по своей детской наивности отказался от услуг санитара, а поехал попутными повозками. Не подумал о том, что фронт движется и санчасть — тоже.
Приехал на то место, где утром была санчасть, а там только бинты окровавленные валяются и ни одной живой души. Что делать?
Пошел я обратно, на фронт.
Иду через лес, на душе спокойно, хорошо. Читаю псалом 90-й «Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небесного водворится…» и нет у меня никакой тревоги.
Перешел я по понтонному мосту через реку Шпрее и снова попал в г. Фюрстенвальде — город спит, все утомились, только слышен цокот копыт. Ангел-хранитель вывел меня к повозке.
Выхожу на перекресток, подъезжает подвода, я спрашиваю ездового, как добраться до 820-го полка?
Ездовой, называя меня по имени, отвечает:
– Что ты бродишь по городу, как лунатик?
– Не могу найти санчасть.
– Ну, садись, я тебя отвезу.
Привез он меня в санчасть. Захожу в кабинет врача. На приеме один солдат. Врач у него спрашивает:
– На что жалуетесь?
Тот отвечает:
– Не слышу, меня контузило.
Врач мне моргает, мол, «врет». И кричит больному громко:
– Ну что ж, сейчас напишу вам направление в госпиталь, и с Богом…
Солдат сделал вид печальный — хочется воевать, а тело просится в госпиталь…
Садится врач за стол, собирается писать направление в госпиталь и тихо спрашивает: «Как ваша фамилия?» А солдат забыл уже, что он контуженый, думал, что экзамен уже выдержал, и называет свою фамилию. Врач написал что-то, поднимается и почти шепотом говорит: «Вот что, товарищ Иванов, нате эту бумажку, возвращайтесь в часть, иначе вас расстреляют, это я вам точно говорю…»
Солдат смутился, взял бумажку и с поникшей головой оставил кабинет, пошел обратно в часть.
Далее врач разбинтовал мою голову и сообщил, что у меня два ранения — одно возле виска, а другое — под челюстью. Я говорю: «Не почувствовал второе ранение, только одно». Он обследовал пинцетом одну рану, потом другую, осколков не обнаружил, но так как лицо мое распухло, сказал: «Придется отправить вас на рентген. А он только в госпитале во Франкфурте-на-Одере. Надо, чтобы собралось несколько человек, не гнать же машину из-за одного человека».
После перевязки я стал разбирать письма — на столе лежала их целая гора. Во время боев письма не вручали адресату, а привозили в санчасть, на тот случай, если солдат будет ранен. Нашел на свое имя пять писем. Усладился ими, отдохнул. А наутро спрашиваю:
– Я свободен?
– Свободен!
– Могу пойти на фронт?
– Можете!
Пошел проведать своих товарищей. Прихожу на то место, где я расстался с ними, а там никого нет, только траншеи пустые. Сел я на край траншеи, свесил ноги и думаю: «Где мои товарищи?..» И вдруг вижу — едет повозка с фронта, на ней три моих товарища — катаются клубком, орут не своими голосами. Я к ним подбежал: «Что с вами?» Они на меня смотрят расширенными зрачками, но не видят, не слышат, ничего не отвечают. А ездовой мне пояснил, что они нашли спирт немецкий, напились и отравились…
И вот тут я понял, что Господь уберег меня от этой беды. Если бы не был ранен, то отравился вместе с ними. Почему? Потому, что кухня догоняла нас только поздно вечером, а весь день во время боев мы были голодные и тянули в рот все, что попадало съестного. Если бы я был с ними, то выпил бы того спирта и погиб вместе с ними.
Вот здесь раскаялся перед Богом за свой ропот, за то, что возроптал: «Ах, не вовремя ранило… вот Берлин уже! А я его не буду видеть, называется, воевал за Берлин, а Берлина не видел…»
Господь меня миловал: и Берлин я увидел, и пожил в Берлине двое суток, походил по нему, посмотрел королевский дворец, другие достопримечательности, колонну с ангелом, Рейхстаг, на одной из колонн которого также написал свой автограф на память потомкам. Жаль только, что этот Рейхстаг разрушили и построили вместо него другое здание.
Из Берлина отправился в часть пешком по главной трассе — бетонной, через Бранденбургские ворота.
В Берлин я попал после госпиталя во Франкфурте-на-Одере. Именно там, в госпитале, я встретил Светлое Воскресение Христово — Пасху. Пока лечился, частенько музицировал на фортепиано. Играл преимущественно церковные произведения. Однажды подбираю Веделя «Покаяния отверзи мне двери…» и вдруг слышу — кто-то подпевает мне. Оглядываюсь, и заведующий продовольственным складом, дедусь лет пятидесяти, смущенно умолк. Это мне, двадцатилетнему, казался стариком этот неказистый на вид мужичок. С ним мы уже встретили Пасху.
На Пасху прихожу я рано утром в продовольственный склад, стучу в окошко, и, как только оно открылось, произнес: «Христос Воскрес!» А заведующий складом отвечает: «Воистину воскрес!» Открывает дверь и приглашает меня разговеться. Бочка нам служила вместо стола. Положили на нее хлеб, колбасу, консервы и, конечно спиртное. Вот таким образом мы разговелись. Пасха в том году была 7 мая (по новому стилю).
Это был светлый победный праздник. В свою часть я вернулся как раз накануне награждения. Но напрасно ждал я обещанной командиром награды.
Моей фамилии не оказалось в списках награжденных. То ли штабисты тщательно следили, чтобы награды доставались только «благонадежным», то ли еще по какой причине, но окончил я воевать без орденов, без медалей и благодарностей.
Уже после того, как нашу 117-ю дивизию расформировали, приблизительно через год встретил меня мой командир роты, с которым воевал. Обрадовался, обнял меня, а потом спрашивает:
– А где твои ордена?
– Какие ордена, я же не воевал, не был ранен!..
– Да ты шутишь?!
– Нет, не шучу, так ни одной награды и не получил…
Командир роты пошел в штаб полка, поговорил солдатским языком со «штабными крысами», и мне на второй день выдали орден Красной Звезды, все медали и все благодарности Сталина.
После подписания договора о капитуляции я прослужил в армии до 1 марта 1947 года, сначала в Германии, на берегах Балтики, но как только объявили о сокращении войск в Германии, я попросился на Родину, по которой безмерно тосковал. Нас пугали тем, что в России офицеров кормят хуже, чем солдат в Германии. Но меня трудно было этим напугать, сердце мое рвалось к родным моим, мне хотелось опуститься на колени, ощутить руки отца моего на своей голове, прочесть в дорогом сердцу храме благодарственную молитву… Чужое хмурое небо держало меня в плену.
Я попал в г. Проскуров (ныне г. Хмельницкий) Винницкой области. Поезд, в котором я возвращался на родную землю, долго тянулся по Польше, где нам не очень-то были рады. Наш эшелон, заполненный солдатами, остановили среди поля и продержали там до глубокого вечера. А когда стемнело, на наш состав направили пустой пассажирский эшелон, который на большой скорости мчался из Варшавы в Берлин. Нас хотели уничтожить, но Бог сохранил: стрелочник успел перевести стрелку на товарный эшелон. Машинист скорого поезда вовремя заметил, что поезд мчится на занятую линию, и успел включить тормоза. Из-под всех колес посыпались искры. Поезд юзом просунулся метров сто и ударил первый вагон, в котором находились два часовых солдата. После этого случая нам было приказано не курить, не петь и не выдавать своего присутствия, пока не выедем за пределы Польши. Низкие мрачные тучи (декабрь 1946 года был слякотным) тоже хмуро встречали победителей, и на родине не ждали нас с хлебом-солью, а жестко предупредили об ответственности за малейшее нарушение. Нам не верили, нас не любили и нас остерегались…
Но на родной земле и собаки были свои, и лай их был хорош — безалаберный и незлобный, и на оживавших базарчиках торговали невесть откуда взявшимися семечками… Мы чувствовали отчий край, родной до боли воздух. И уже ни совершенно несъедобный суп, ни похожий на мыло кусочек хлеба не могли затмить радости от того, что мы дома, что мы обнимем самих дорогих нам людей.
В марте 1947 года, демобилизовавшись, я вернулся в Полтаву, живой и невредимый. Ранение мое обошлось без последствий. Техникум, в котором я учился, был разбит, и я решил поступить в музыкальное училище, где уже умились мои брат и сестра. Я мечтал стать дирижером симфонического оркестра, музыка все больше влекла меня. Я легко и быстро учился играть на корнете. Учиться было легко и радостно.
Но послевоенная жизнь не была легкой, нужно было как-то зарабатывать на пропитание. Старший браг научил меня сапожничать, и мы с ним по ночам шили туфли и сапоги, кто что заказывал. На заработанные деньги могли купить хлеба кирпичик. Но чаще покупали кукурузу, которую мама молола на мясорубке, получались крупа и мука. Из крупы варили суп, а из муки – мамалыгу. Семья была большая, мы были молоды и голодны. Заработок нам давало и то, что довольно часто наш студенческий духовой оркестр приглашали играть в городской парк, кинотеатр или на стадион, бывало, и на похороны.
В 1947 году снова открыли Никольский храм, в котором продолжал служить мой отец священник Павел Бойко. Я тоже ходил в церковь и по мере сил помогал отцу, пел в церковном хоре. Я мечтал руководить церковным хором и симфоническим оркестром и не реагировал не предупреждения директора училища. А он дважды вызывал меня, и беседа прохо¬дила в одном и том же плане:
– Вы по-прежнему посещаете храм?
– Да, я христианин, верующий и выполняю библейские заповеди…
– Смотрите, у вас будут неприятности!
– Какие неприятности? Ведь меня охраняет Конституция, статья 124 «О свободе совести»…
– Ну, смотрите… Конституция написана не для вас.
Однажды прихожу сдавать экзамен по фортепиано, прибегает мой сокурсник и взволнованно и возмущенно сообщает, что висит приказ о моем отчислении. Бегу вместе с ним и читаю: «За совмещение учебы и работы без согласования с дирекцией студент М. Бойко исключается из училища…»
Поразила меня формулировка, потому что я, пройдя многие земные испытания, никогда не искал для себя «ложь во спасение». Богу угодно было вести меня через все испытания.
«Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною. Ибо, кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее. Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить, или повредить себе? Ибо, кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов» (Лк. 9, 23-26).
Зашел я в кабинет к директору. Тот, увидев меня, побледнел, видимо, решил, что бывший фронтовик (я был довольно рослый, мускулистый и сильный) сейчас начнет махать кулаками, и говорит мне: «Поймите меня правильно: у меня четверо деток, мне надо их кормить, а власти мне приказали: «или… или». Я поспешил его успокоить и сказал: «Не волнуйтесь за меня. Лишь бы была шея, а на свою шею я хомут найду». Я пожал ему руку на прощанье. Сам вышел на крыльцо и перекрестился со словами: «Господи, да будет воля Твоя».
Людям свойственно ненавидеть врагов, но дети Божии должны побеждать зло добром, им следует противиться мстительным чувствам. Мало того, они должны желать добра своим обидчикам. Это нравственный подвиг, проявление истинной силы духа.
«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижаю¬щих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Не¬бесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и непра¬ведных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают мытари?
И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5, 44-48).
Если Закон считает «ближним» только единоверца, то Иисус Христос делает это понятие очень широким и призывает человека к этой нравственной высоте. Когда один из книжников спросил Христа: «Кто мой ближний?», Спаситель рассказал притчу об иудее, который однажды попал в руки грабителей. Ослабев от ран, он лежал у дороги и с горечью увидел, что священник прошел равнодушно мимо. Так же и левит (храмовый служитель) подошел, посмотрел и прошел мимо. Меньше всего ожидал раненый, что поможет ему самарянин (иноплеменник и еретик). «Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился. И подошел перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе».
Кто из этих троих был ближним попавшемуся разбойникам?

01.05.2010. КИЕВ. Вышел в свет пасхальный номер «Вестника Пресс-службы УПЦ»

Олександр Яровий. НЕПЕРЕМОЖНА ПЕРЕМОГА