Руководитель Пресс-службы УПЦ Василий Анисимов. Незатейливые разговоры: О свободе слова, журналистике расследований, церковной журналистике
Накануне 50-летнего юбилея Василий Анисимов записал с молодыми журналистами цикл бесед, названных «Незатейливые разговоры», в которых он делится своими мыслями о журналистике, воспоминаниями о событиях и людях, с которыми встречался, и о которых писал. Темы разговоров – самые разнообразные: о свободе слова, журналистике расследований, Православной Церкви, Чернобыле, о творчестве, о Блаженнейшем Митрополите Владимире, Патриархах и иерархах Церкви Христовой, о литературе, истории, ученичестве, мастерстве и т.д. Ниже публикуется три первых разговора.
О свободе слова
– Василий Семенович, давайте поговорим о журналистике. Как человек осознает свою профессию?
– Журналистика, по-моему, одна из наименее самоосознающих себя, «рефлективных» профессий. Если, скажем, литературоведения, музыковедения иногда бывает намного больше, чем самих литературы и музыки, то исследований по теории, истории журналистики – немного. Чаще всего – практические пособия для работников средств коммуникаций. Много пишут о свободе слова, которую необходимо беречь и защищать как часть демократического гражданского общества.
– А всегда ли она нуждалась в защите и почему?
– Почти всегда. Вот недавно изданы лекции Мишеля Фуко «Дискурс и истина», которые посвящены парресии в древнегреческом обществе с шестого века до Рождества Христова. Это слово можно перевести как «свободная речь» или «высказывание своей правды». Этим правом обладали граждане городов-государств, но его были лишены рабы, люди без гражданства. Парресиасты могли говорить правду о положении дел в государстве и по любым другим вопросам перед правителями или в гражданском собрании, что, конечно, могло не нравиться ни власти, ни самому собранию, но это право уважалось и как-то защищало от преследований, поскольку шло на благо городу и горожанам. Им пользовались философы. Так, Диоген не только ходил днем с фонарем в «поисках человека», но мог сказать Александру, чтобы тот не заслонял ему солнце. Важно, что парресия была частным мнением, а не «от имени и по поручению» каких-то групп влияния или партий. Собственно говоря, то же и в нашем деле: журналист пишет и аргументирует свою позицию на основании того, что сам видел, слышал, понял.
– Но он часто вскрывает, разоблачает, бичует…
– Это традиция еще более древняя, она восходит к ветхозаветным пророкам, которые, как вестники Божией воли, обращались к народу со взыскующим словом. Они знали прошлое, видели отклонения от замысла Бога о человеке и народе в настоящем, предрекали будущее, но, по-моему, никакого общественного иммунитета у них не было: их преследовали, убивали. Впрочем, если вспомнить о миссии пророков – «глаголом жечь сердца людей», – то это удел поэтов, а не журналистов. Хотя есть такой жанр, как публицистика, который предполагает эмоциональное воздействие на читателя. Вот эти две традиции – эллинская, опирающаяся на разум, и ветхозаветная, опирающаяся на сердце, – и составляют европейскую культуру. Книга Эриха Ауэрбаха «Мимесис» достаточно убедительно обосновывала такую концепцию. Можно сказать, в одной традиции свободное слово заботилось о благе, порядке, справедливости, законности, в другой – о высшей правде, смысле и спасении.
– Получается, что носителей свободного слова по одной традиции берегли, по другой – преследовали?
– Отнюдь. Свободное слово никогда и никаким правителям не нравилось. Разница между главным парресиастом эллинского мира Сократом и последним пророком св. Иоанном Предтечей заключается в том, что первого казнили демократически, а второго убили зверски. В начале 1990-х Артем Боровик с американцами проводил международные конференции по журналистике расследований, куда и меня приглашали. Там, помню, из наших были Юрий Щекочихин, Сергей Киселев. На одной из них наряду со многими асами пера (Артем как-то умудрялся стягивать их со всего мира) был и «журналист № 1» Карл Бернстайн, который прославился Уотергейтским скандалом: его журналистское расследование привело к отставке президента Никсона. Не только обнародовать правду, но и убедить общество в необходимости смены лидера такой страны, как США, – это высокий профессионализм. Этот случай справедливо считается одним из ярких примеров торжества свободы слова. Бернстайну тогда было немногим больше 50-ти, но выглядел он очень уставшим, измотанным человеком и совершенно не походил на журналистов из американских боевиков. Он сказал: никого не слушайте, свободное слово одинаково не любят и у вас, и у нас, за него надо бороться. Для нас 20 лет назад это было как откровение. Думаю, ему стоит верить.
– Если продолжить экскурс в историю, то кто у нас был носителем «свободного слова»?
– В наших древних законодательных актах о защите слова ничего не говорится. И в «Русской правде», и во Владимировом, и в Ярославовом уставах системой наказаний защищаются жизнь, здоровье, собственность, семья, Церковь, честь женщины и т.д., а вот о защите свободной речи – ни слова. Преподобный Нестор Летописец в «Повести временных лет» приводит примеры как раз расправы над альтернативной точкой зрения. Тех же первомучеников киевских христиан-варягов за обличение язычества не только самих убили, но и дом их разрушили. Однако летописи свидетельствуют, что правом свободного слова обладала Церковь. Киевские митрополиты строго обличали вечно дерущихся русских князей, их не трогали, но, как и сегодня, совершенно не слушали.
На протяжении всей нашей истории защищенным правом свободного слова обладали юродивые. Самый известный случай, когда блаженный Николка спас Псков от разорения. Иван Грозный после расправы над Новгородом с такой же целью направился с войском в Псков. Горожане у всех домов выставили хлеб с солью, что тогда означало сдаться на милость победителю, и стояли на коленях, но никто никаких иллюзий по отношению к жестокому царю не питал. По дороге Грозный встретил сидящего в лохмотьях на обочине юродивого, который грыз куриную косточку, и с издевкой спросил, чего тот в Великий пост гложет кость. Николка ответил: лучше я буду в пост косточку глодать, нежели, как ты, царь, кровью человеческой питаться! Царь в ужасе развернул войско, и город был спасен. Никто, конечно, не мог такое тирану сказать, да и царь не стерпел бы ни от кого таких обвинений. Но юродивые почитались людьми Божьими, насилие над ними было великим грехом. И таких случаев немало. Юродивые обладали многими дарами, и прозорливости, и целительства, после кончины причислялись к лику святых. Некоторые из них являются небесными покровителями великих городов, как блаженная Ксения – Петербурга, Василий блаженный – Москвы. Так что в нашей истории «свободное слово» сохранялось и таким необычным образом. Кроме того, это слово необязательно направлено против власти, оно может обличать общественные пороки. А таких проповедей, слов, поучений достаточно много в нашей литературе с древнейших времен. Некоторые, как скажем проповедь XII века епископа белгородского Григория, Киевского викария, против пьянства, можно и ныне как передовицу публиковать.
– Сегодня у нас не только говорят о «свободе слова», мы ее даже видим, причем одновременно на нескольких каналах. Можем ли мы считать это «парресией»?
– Пожалуй, да, только с очень большими натяжками. У нас на всех шоу о «свободе слова» главные герои – власть, а это министры, депутаты, градоначальники и обслуживающие их политтехнологи, которые на самом деле должны слушать, а не говорить. Иногда они в один вечер умудряются побывать на разных свободах и везде – поссориться. Во-вторых, они выражают не свою точку зрения, а партийную, корпоративную и собственно говоря – властную, что вообще абсурдно, ибо мы ее и вне свободы слова видим (по делам их) и слышим. Самим парресиастам отведена роль либо жаловаться на что-то при «прямых включениях», либо давить на кнопки. Так что это с натяжкой можно назвать парресией и с еще меньшим основанием – «свободой слова».
– Почему?
– Ведь парресия дает право гражданам на свободную речь, но никаких критериев к этой речи не предъявляет. Поэтому, например, Платон считал парресию болтовней, когда некомпетентные люди своими речами только вредят разумному управлению государством. Но главное в другом: свобода слова предполагает свободу ото лжи. Ведь врать можно было всегда, а если ты еще и талантливо славу подвигам партии рокотаху, то все издания для тебя были открыты. Поэтому те, кто помнит зажимы свободы слова, цензуру, дорожат именно достоверностью информации. На наших же шоу все врут, никто их не уличает. Иногда думаешь, что люди только и приходят, чтобы оболгать друг друга. Даже о совершенно просчитываемых, объективных вещах нельзя услышать никакой правды. Одни горячо убеждают, что у нас дыра в бюджете с Антарктиду, производство сократилось на треть, другие, напротив – что ВВП растет, а производство увеличилось. Какая же это свобода?
– А мы по своей ментальности к какой из традиций принадлежим, эллинской или «пророческой»?
– Большей частью – ко второй. Особенно своей классической литературой. И Пушкин, и Лермонтов, и Шевченко, и Некрасов взывали к правде Божией, грозили карой Господней. Книги Гоголя, Тургенева, Достоевского и Толстого – это литература главных вопросов человеческого существования, взыскующая смысла, правды и совести. А еще было направление неистового Виссариона Белинского, «бичующее» все и всяческие общественные пороки. Публицистика переходила на высокий, церковнославянский слог: «Взглянул я окрест, и душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». Так Радищев начинал свое знаменитое «Путешествие». Была очень горячая, пассионарная культура.
– В чем была причина этой пассионарности?
– Не в последнюю очередь и в том, что она была молодежной. На это обратил внимание Василий Розанов: мол, только молодыми порывами мучились, вот и потеряли Россию. Ведь и впрямь главные хрестоматийные герои ее – Чацкий, Онегин, Печорин, Базаров, Раскольников, Мышкин, Карамазовы, Болконский, Каренина, Головлев, Обломов и т.д. – молодые люди, искатели правды и смысла существования. Никто не искал достатка, бизнеса, семьи. Чичиков был «человеком дела», да и его скупка мертвых душ оказалась фантасмагорией, за которой стояли все те же «проклятые вопросы». Или возьмем роман о любви и измене молодой женщины Анны Карениной. Казалось бы, семейная драма. Но в эпиграфе грозные слова Христа: «Мне отмщение, и Аз воздам». Суд над обществом с позиции высшей правды. Даже комедия положений с проходимцем Хлестаковым завершается взыскующим гласом высшего «Ревизора». Так что принадлежность к «пророческой» традиции была доминирующей. Высокий «градус» поиска, недовольства, нетерпения привел сначала к убеждению, что «никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и ни герой», а затем вылился в «восстание масс», которое, в отличие от революций в других странах, стремилось изменить не только социальное положение, но и человека, и все мироустройство, открыть «новую эру человечества». И советская журналистика тоже была принципиально взыскующей, «наступательной», тенденциозной. По крайней мере, это требовалось от журналиста.
– Но как в недрах христианской цивилизация мог произрасти марксизм, коммунизм, ее антиподы?
– Марксизм, коммунизм – западноевропейские идеи. А любую из них поскреби – найдешь что-то от христианства. На закате перестройки у нас были впервые изданы письма и ранние работы молодого Карла Маркса. В них он прямо говорит, что хотел бы создать учение наподобие христианства. Как Христос опирался на «деклассированные» слои населения – бедняков, мытарей, рыбарей, проституток, перебивающихся с хлеба на воду, так и Маркс свое учение создавал для пролетариев – эксплуатируемых трудящихся, не обладающих собственностью, поэтому самых свободных и сознательных, способных совершить кардинальное переустройство мира.
Они с Энгельсом даже обсуждали, не назвать ли их программу «Символом веры коммунизма», но решили назвать «Манифестом коммунистической партии». Я думаю, очень близки были отношения к собственности. Вот сейчас все помешаны на идеях правительности, техниках, практиках управления всем, чем угодно, – коллективом, общественным сознанием, демократией. Но это все взаимозависимости между людьми, социальными группами. У Маркса – взаимозависимость между человеком и собственностью: кто чем владеет – человек ею или она им? От качества собственности зависят положение человека, его интересы. На интересах создаются корпорации, классы. Потом оказывается, что все войны, грабежи, насилие – из-за собственности. В ней корень зла! Если ты имеешь в собственности средства производства, то ты уже эксплуататор, источник порабощения. Как сказал бы Сартр, усугубляешь и без того трагический удел человеческий. Привязанность к собственности марксисты считали тысячелетним помутнением человечества. А освобождение от нее – новой эрой. Поэтому все до них именовалось «прологом» истории, или предысторией человечества. Христианство тоже порицает частнособственнические устремления, зависимость от бренного в ущерб горнему. Кроме того, у них общее – наднациональный характер учения, отношение к труду, общежитию, соборности (собраниям) и многое другое. Один известный церковный иерарх, который написал немало богословских трудов, долго жил за границей, мне однажды сказал: в коммунизме немало было хорошего, только зачем они этот клятый атеизм в него притянули!
– А советский журналист должен был быть непременно марксистом?
– Я об этом как-то не думал. Пожалуй, да. Фукуяма писал, что нельзя было стать успешным журналистом, не погрузившись в обман системы. Думаю, это касается всех систем, а не только социалистической.
Наверное, было бы замечательно, если бы один журналист был марксистом, другой – либералом, третий – консерватором, четвертый – клерикалом и т.д.
Тогда бы полемика шла с позиций каких-то системных ценностей, а не так, как сегодня, – разоблачений, кто больше налгал, украл, сотворил бед. Хотя есть, конечно, базовые ценности, единые для всех – защита человека, природы, прав личности, прежде всего, права на достоверную информацию. Журналист является правдозащитником по определению.
– Можно сказать, что, защищая свободу слова, мы защищаем правду, которая позволяет обществу жить реальностями, а не мифами?
– Дело не только в этом. Правда – это очень древнее и емкое понятие. Был такой Николай Михайловский, знаменитый дореволюционный публицист. Он писал, что мы единственный в мире народ, где истина (правда) и справедливость («он прав», т.е. справедлив) выражаются одним словом – правда. В украинском языке, в поэзии Шевченко, «неправда» – одновременно и ложь, и несправедливость. Считается, что мы всегда обладали каким-то обостренным чувством справедливости. А справедливость – это глобальная категория, она касается не только социальной этики, но и человека, у которого это чувство едва ли не врожденное. Она примиряет человека и с миром, и с самим собой, оправдывает его работу и даже жизнь. Благодаря правде (истине) торжествует справедливость. Она и является конечной целью и парресии, и свободы слова.
Справедливость выше политических систем, поэтому и советские журналисты трудились в этом русле, хотя они и не покушались на основы социализма, да это было вовсе и не обязательно.
– А какая эффективность этих трудов?
– Парадокс заключается в том, что свободы слова было меньше, а справедливости больше. Ведь многое зависит от ответственности власти, а в то время она достаточно жестко контролировалась партийной системой. Я-то пришел уже на ее закате, но все равно немало удивлялся, когда на опубликованные материалы приходили ответы от различных органов власти с отчетами, какие меры приняты «для устранения указанных в статье недостатков». Написал, скажем, статью о бедственном положении многодетных семей – им выделили квартиры; в очерке о сожженном немцами селе отметил, что в него нынче не всегда можно попасть: мосты река смывает, – нашли средства и не только мосты построили, но и автобусный маршрут запустили, или, например, упомянул в другом очерке, что по селу проходит газопровод в Европу, а само село бедствует без газа – опять-таки на каком-то бюро рассмотрели, постановили и газифицировали в конце концов. И об этом непременно сообщали в редакцию. И я даже со своим маленьким опытом таких примеров немало могу привести, а журналисты со стажем – на тома. И это не считалось какой-то заслугой, а скорее – нормой. И таким образом справедливость как-то осуществлялась. Любопытно, что не только власть «реагировала». Я много лет вел чернобыльскую тематику, где трагедий, поломанных судеб – писать не переписать. И на основании публикаций человеку, попавшему в беду, достаточно крупные суммы перечисляли заводы, предприятия, колхозы. Иногда читатели просто присылали трогательные письма, куда вкладывали деньги с просьбой передать их человеку, о котором шла речь в публикации. А вообще газеты получали писем ежегодно не тысячи, а сотни тысяч.
– Это знаменитые «письма трудящихся»?
– Нет. То, о чем вы спрашиваете, – это «организованные» коллективные письма со «всецелой поддержкой» или осуждением. Их, прежде всего, слали в руководящие и направляющие органы, которые, как водится, их и инициировали, а оттуда они попадали в газеты. Я не говорю об анонимках и доносах, которых тоже было немало. Я имею в виду отклики читателей. Вот тот же Мишель Фуко считал, что парресия – неотъемлемое право всех граждан современного свободного общества. А как это право можно осуществить? Ты вообще кому-то нужен со своей правдой, болью, гражданской позицией, особенно в провинции? Конечно, советская практика писем и обязательного реагирования на них многократно высмеяна, но ведь умнее-то никто ничего пока не придумал. Письмо – это отклик, соучастие человека в жизни общества. И он должен быть услышан. Помню, я написал материал о трагедии родителей, чьи дети попали в только что появившееся кривоноговское «Белое братство». Получил больше сотни писем, глубоких, заинтересованных, обеспокоенных судьбой детей и их родителей. Ведь когда человек пишет письмо, он сам для себя формулирует гражданскую позицию по какому-то общественному вопросу и, собственно говоря, становится гражданином-парресиастом. Реакция власти была иной, она игнорировала эту проблему до тех пор, пока братчики не решили устроить светопреставление на Софийской площади. Может, когда Интернет придет в каждую семью, а власть как-то обяжут внимать гражданину при помощи всемирной паутины, то это право человека на свободное слово будет реальностью.
– А в послесоветское время реакция властей была уже другой?
– В духе времени. Сначала продолжалась некая инерция старого, а потом уже не «отдельные недостатки» исправляли, а затыкали всеми способами рот. У меня был даже случай, когда я еще не успел опубликовать материал, а его героя уже убили.
– Криминальные разборки?
– Нет, я бы сказал, утверждение новых способов хозяйствования на селе. Это было в году 1998 или в 1999-ом. Тогда колхозы, как отжившие способы принудительного земледелия, уже приказали долго жить, и на их месте образовались КСП. Но у нас ведь одно ярмо еще не успели снять, а другое на шею селянину уже навешивают. КСП по закону были независимыми предприятиями, а на деле районная власть крепко держала их за горло. Молоко ты должен сдавать, кому укажут, мясо, зерно, овощи – также, и по ценам, которые тебе тоже диктуют. Строительство ты можешь вести, но подряды должен отдавать фирме, которую также завела районная власть (почему-то, помню, это были армяне) и т.д. В том районе было 14 КСП, всех власть к ногтю прижала, а председатель одного не сдавался. Молоко продавал в соседнюю область, где выгоднее, продукцию – тоже, договорился с немцами о строительстве цехов по переработке продукции животноводства, растениеводства, даже отказался от хлеба из района, поставил пекарню в селе и всем работникам по две буханки ежедневно бесплатно выдавал. Словом, сам разрушал мафиозную систему в районе и показывал дурной пример другим. Власть чего только не делала: и бесконечные проверки засылала, которые ничего не находили, и собрания КСП проводила по его переизбранию председателя. За предложенную районным начальством кандидатуру голосовали пять человек, а пятьсот – за действующего председателя. Его вызвали в район и сказали, что все равно снимут. Тогда он и обратился в газету за правдой (она же – справедливость).
Я поехал в то село, как полагается, встретился с руководством села, КСП, взял все показатели по хозяйству, был в коровниках, свинарниках, тракторной бригаде, на току, на каком-то строительстве и т.д., везде записывал мнение людей. Встретился с теми, кто голосовал против председателя, тоже записал. Председателю было лет сорок, он был из местных, с образованием, умный, крепкий, здоровый мужик, прошел весь механизаторский путь, знал с младых ногтей сельхозпроизводство. Я был у него дома – очень скромное жилище. У него в семье была трагедия; супруга много лет была тяжело больна, лежачей, едва ли не постоянно находилась в больницах. Поэтому за ним и десятилетней дочерью присматривала сестра, живущая по соседству. Она мне говорила, что он и в хату-то не заходит: весь день за баранкой своего уазика, поздно приезжает, на веранде на диванчике перекорнет, а в пять утра уже на ногах, моется-бреется, переодевается, и опять – за баранку. Трудоголик, с хорошими идеями. Говорил, что не даст своему селу умереть.
После села, во имя объективности, я, естественно, направился в райцентр, за альтернативной точкой зрения, встретился с оппонентами, беседовал с главой районной госадминистрации. Беседа была трудной, никаких серьезных аргументов против председателя не было приведено, а один был просто подлый. Он, припоминаю, мне заявил, что наш украинский народ глубоко нравственный, и районная власть должна следить за моральным обликом руководителей, а, мол, по слухам, этот председатель стал встречаться с какой-то женщиной. Я изумился: в районе, где месяцами не выплачивали пенсии и зарплаты, где разбитые дороги, поваленные фонари, обшарпанные школы и больницы, власть отслеживает моральный облик руководителей предприятий, к которым, по закону, вообще никакого отношения не имеет! И ведь знали, в каком положении он находился. Ничем не брезговали.
– Так он погиб во время вашей командировки?
– Нет. Я вернулся в Киев, привез много материала, думал, вот немного разберусь с текучкой и засяду за основательную статью на вечную тему «земли и воли» в духе знаменитого Юрия Черниченко. Он мне когда-то подарил книжку со своей замечательной публицистикой о селе. Но события развивались по-другому. Оказалось, что глава района был очень растревожен нашей беседой, он оказался другом губернатора, которому и нажаловался на журналиста, а губернатор был чуть ли не надеждой президента. И пошло-поехало. Начали давить на мое начальство, я сказал, что расшифрую кассеты, предоставлю материал, если надо – комментарий у губернатора возьмем. Словом, пока здесь мутили воду, в село к несчастному председателю тоже бригаду прислали, тех же подрядчиков, попугать. Председатель был не из робкого десятка, произошла ссора, и один из горячих кавказских парней ударил его ножом, убил у всех на глазах, при большом количестве свидетелей. Такая показательная казнь. Потом убийцы сели в машину и уехали.
– Но нашли убийцу?
– Нашли, судили и несколько лет дали. И главу райадминистрации заменили, но утешения, согласитесь, в этом мало. Ведь человек обращался за помощью, а вышло обратное, и журналисту с этим приходится жить.
– И роковым стало обращение в газету?
– Думаю, прежде всего, его стремление к свободе, к достоинству, той же справедливости. А это всегда роковое. Конечно, задним умом думаешь, что все как-то по-другому можно было сделать. Но что толку?
– Можно сказать, что 1990-е недаром называют лихими, бандитскими?
– Я думаю, что сегодня они сильно замифологизированы криминальными телесериалами. Такой вот беспредел был, но он в прошлом. Жили-были бандиты, их было много, и заводили они стрелялки по поводу и без повода. «Пределом собственности» занимались. А она у них была эта собственность? Они ее отбирали, подминали под себя всеми способами – убийствами, рэкетом, шантажом. На самом деле не бандиты были главными жертвами лихих 1990-х, а огромное количество совершенно порядочных людей, и чиновников, и предпринимателей, и правоохранителей, да и журналистов тогда погибло больше всего. Тогда в ходу был термин «учить»: бандитские бригады выезжали и учили всех, кто сопротивлялся, не хотел делиться заработанным, не принимал их правила. Сегодня беспредела нет, но только потому, что все уже «научены». И правды, и справедливости больше не стало. Создававшаяся в 1990-е, а сегодня – торжествующая мафиозная система в том же сельском хозяйстве довела уже все до абсурда. Наши черноземы, посмотрите, даже под Киевом годами пустуют. Зато миллионы хлеборобов едут на сельхозработы в Испанию, Италию, Словакию, Польшу. Разве там земля лучше? Вот недавно встретил в маршрутке бывшего руководителя хозяйства на Киевщине. Шоферит. А ведь колхоз был богатым, урожаи по 60 центнеров с гектара собирали, тысячу коров держали не ферме. И ведь он из потомственных хлеборобов, с рассветом вставал, с закатом – ложился, и все – в поле. И земли сколько угодно, а не хочет к ней возвращаться. Научен. У нас же коли человека за плугом увидят, облепят, как кровососы взмыленную лошадь, – намертво. Если на земле решишься работать – бери себе на шею еще и всевозможные мафии – административную, банковскую, закупочную, горюче-смазочную, правоохранительную и просто бандитские, одну местную, одну – кавказскую. И не только ничего не заработаешь – свое потеряешь. Лучше будет шоферить или клубнику в Испании собирать. Десять лет назад сопротивлялись – сегодня некому. А мы в результате кушаем панамские помидоры, польское мясо, венгерские яблоки, белорусскую сметану и т.д. Сегодня думают, как в связи с кризисом решить проблему занятости. Да верните людей на их вечные, родные рабочие места – на землю. И проблем не будет.
Так что 1990-е были не лихими, а трагическими. Можно сказать, это была первая и неудавшаяся попытка утверждения свободного труда.
– А кто определял, каким делом журналист должен заниматься?
– Я работал в самом демократическом, быть может, издании Украины – в «КЗ» – «Независимости», в котором всячески поощрялся поиск самим журналистом интересных тем и проблем, а согласование их с руководством часто проходило в рабочем порядке, когда материал уже был готов. Ты болеешь за свою газету, боишься ее подвести, и, конечно, сам отвечаешь за последствия публикаций. Журналист борется с неправдой, а не с человеком, и наши статьи не должны приводить к гибели людей, и правых, и неправых.
– А как неправые становились жертвами публикаций?
– Иногда самым неожиданным образом. В конце 1991 года с одним журналистом мы вели первое действительно громкое расследование, в котором был задействован парламент. Это дело мясозаготовителей. Наши фермеры заключили договора еще под гарантии союзного правительства о производстве и сдаче государству говядины по 2 руб. за килограмм (хотя рыночные цены были намного выше), а за это им без очереди должны были выделить «Жигули» тоже по нормальной цене – по 16 тысяч рублей. Фермеры выполнили договор, сдали по нескольку тонн мяса, правительство прислало в Киев более 400 машин для расчета с ними, сюда же приехали из областей Украины и сами фермеры. Однако по какой-то горькой иронии именно комитет по защите села Верховной Рады наложил лапу на эти машины, парламент обязал автоцентр продать их депутатам (оказалось, им не на чем было ездить по округам для встреч с избирателями) по 16 тысяч, самим же фермерам предложили купить машины, но уже по рыночной цене – в 160 тысяч рублей. Это был форменный грабеж. Тем не менее парламентарии бросились расхватывать дармовое, мы с коллегой также проникли в автоцентр, увидели, как это все происходило, раздобыли и список счастливых владельцев. Когда мы опубликовали репортаж и этот список, один из депутатов, у которого, видимо еще оставались совесть и порядочность, прочел свою фамилию, расстроился, у него случился инфаркт, и он умер. Мне позвонили его родственники и обвинили в его смерти. Был тяжелый разговор, но ведь он должен был расстроиться, когда брал машину, а не когда мы об этом написали. Но это тот неприятный случай, когда «строчка насмерть убивает». Кстати, все, кто проглядели-пропустили или помогли журналистам, были уволены из автоцентра. Их также можно зачислить в пострадавшие от наших публикаций, от той же свободы слова. Вот так «реагировали» и «реагируют» в нынешнее время: не «недостатки исправляют», а отыгрываются на тех, кто допустил «утечку информации», помог журналисту. И это тоже надо учитывать.
– Парресия представляет опасность, за свободу слова надо бороться, но ведь борются за то, чего нет…
– Вы правы, это как бы постоянно созидающаяся реальность. Мной, вами, другими людьми. Это то, чего не существует, если мы этого не создаем. Борьбу надо понимать именно в этом смысле. Парресия – это право человека, а не обязанность. Раньше душили свободу слова, была цензура, все контролировали, преследовали журналистов, литераторов, но часто ведь бывает, что и душить-то нечего. Есть очевидные ситуации: кругом неправда, (ложь и несправедливость) и неволя, и – молчание. Шевченко эти три элемента подметил в характерном единстве, и молчание необязательно обусловлено запуганностью, а чаще – ленью, равнодушием, «смирением со знакомым злом». В результате – тысячелетнее, диогеновское: опять фонарь, и поиск человека. Необходимы и те, кто продуцирует свободную мысль, свободное слово, и те, кто этому помогает, и те, кто их воспринимает, я не уже говорю – жаждет, как это было при перестройке, когда вся страна ловила на лету всякое свободное слово.
– Тех, кто «продуцирует», надо полагать, совсем немного?
– Конечно, это элита общества. Но их не так уж и мало. Разумеется, мы все живем с «комплексом Муму» – все понимаем, а высказать не можем. Но есть категория людей – писатели, философы, журналисты, – для которой работа со словом – функция профессии. Они обладают инструментарием освобождения, «овеществления», формулирования свободной мысли, а значит, и свободного слова. Но уметь – не значит пользоваться. В свое время Солженицын обратился к советским писателям с одним призывом: попробовать не лгать. Казалось, что может быть проще? Не можешь, не получается, страшно говорить правду – то хотя бы не лги. Вот из этой триады «неправды – неволи – молчания (равнодушия, невосприимчивости)» выбить один элемент. Когда через двадцать лет это произошло – все сразу посыпалась.
– Но хорошо пишущих гораздо больше, чем оригинально мыслящих.
– Как правило, несовершенство стиля – это признак несовершенства мысли. Недодумал – поэтому и не нашел нужных слов. И вышло так-сяк. Почему Толстой переписывал по несколько раз свои романы? Искал наиболее точное выражение своих мыслей – исторической, семейной и прочих. София Андреевна ему говорила: вот ты, Левушка, такой умный, а мы не такие. Он в дневниках записывает: как это все нелепо, умный – глупый. Есть люди, которые много думают о каком-то предмете, а другие не думают вообще. Вот этим они и отличаются. Я работал литконсультантом, могу свидетельствовать: глубокая запоминающаяся мысль всегда находит свои слова или художественный образ. Ну, и, собственно говоря, никто не отменял древних Цицероновых правил: хорошо говорить (или писать) можно лишь о том, что хорошо знаешь.
– Писателей преследовали за их свободное слово, их книги не издавали, они писали в стол, а вот журналистов, кроме Чорновила, и припомнить некого…
– Во-первых, советских писателей, писавших в стол, типа Булгакова, Платонова, Гроссмана, Чичибабина, оказалось немного. Среди украинских вообще единицы, кроме запрещенного «Собора» Олеся Гончара, припомнить тоже некого. Ведь в Союз писателей принимали уж таких проверенных-перепроверенных, с такой самоцензурой, что писали лишь то, что пройдет и будет издано. Писателей чаще преследовали не за их художественные произведения, а за публицистику (а это журналистский жанр), политические заявления, участие в правозащитном, диссидентском движении. А заодно запрещали их книги, даже если они удостаивались до этого сталинских премий, как «В окопах Сталинграда» киевлянина Виктора Некрасова.
Во-вторых, большинство украинских писателей и, что любопытно, поэтов – это выпускники факультета журналистики КГУ. Журналист решил написать и издать книгу стихов или прозы, он стал писателем, но остался журналистом. Писатели работали в журналах, газетах, издательствах, киностудиях, писали сценарии. Так что это было тесно переплетенное сообщество. То, что факультет журналистики ковал поэтические кадры – неудивительно: втискивать событие в несколько газетных строк – это большая наука и практика работы со словом. Поэту также необходимо втиснуть целый мир переживаний в 14 звенящих строк сонета, и так, чтобы слышалось «рифмы влажное биение».
А преследовали ограничивали творчество и журналистов, и писателей, наверное, одинаково. У нас в «Прессе Украины» цензура занимала половину четвертого этажа, называлась это «литирование», потому что цензуры в СССР «не было». Чтобы печатную машинку купить в магазине «Журналист» на Ленина, надо какую-то справку от редакции предоставить, машинка даже каким-то образом, говорят, регистрировалась, чтобы могли определить, не печатались ли на ней подрывные материалы. Журналистов отслеживали правоохранительные органы, доносили по инстанциям. Помню, замредактора зашла к нам нервная, говорит, вот все-таки ни перестройка, ни свобода до наших властей не доходят. Оказывается, ей звонил замминистра МВД и сигнализировал на сотрудницу: журналистку видели, хоть и не в рабочее время, но в подозрительной кампании, примите меры, потому что вот не должен наш журналист в таких компаниях появляться. Ясно, что он не только в редакцию настучал, но и в прочие инстанции.
– Говорят, каждый журналист в душе хочет стать писателем?
– Это разные качества слова. Поэт, прозаик создают другую, художественную реальность, ткут из созвучий и слов образы, созидают тот духовный мир, который превращает муравейник рождений, трудов и смертей в человечество, а муравья, как в песне Окуджавы, – в человека. Конечно, они творцы своих миров, с огромными возможностями творческой свободы. Журналисты не создают художественных миров, они лишь свидетели и интерпретаторы реальных событий. Если мы не успели, не стали участниками, то по свидетельствам восстанавливаем картину случившегося. Если пишем о человеке, то для нас он тоже событие, мы должны показать, чем он еще примечателен, «событиен» в народе, человечестве, кроме своего неповторимого имени. Как актер не может выйти за пределы роли, которую он сейчас играет, так и мы – события, и наша свобода заключается в том, чтобы не налгать, «пробиться к действительности», реальности случившегося, о чем мы уже говорили. Если писатель одинок в творении своего художественного мира, то репортеров, освещающих событие, как правило, много, каждый стремится глубже проникнуть в фактаж, собрать свидетельства и изложить как можно более достоверную версию случившегося. Это исключает или сильно ограничивает возможности авторского произвола и в целом дает объективную картину события. Так что перед писателем и журналистом стоят совершенно разные задачи, которые и определяют специфику их труда.
– Однако большинство писателей начинали репортерами, сначала пробивались к чужой действительности, а затем все-таки стали создавать свою!
– Очевидно, я должен решительно защитить журналистику от тех, кто считает ее «недолитературой». Конечно, заметка живет один день, газетная статья – три, а книга вечна. Нельзя не восхищаться «Илиадой», «Метаморфозами», «Божественной комедией» и прочими бессмертными вершинами поэтического творчества. Но вот все-таки главная книга человечества – Святое Евангелие – дана нам не в виде величественной поэмы, назидательного романа, философского трактата или исторической хроники. Оно дано в виде четырех очерков-репортажей о земной жизни Спасителя, написанных евангелистами. В главном и существенном их содержание одно и то же, но каждый евангелист писал для определенного круга христиан и добавлял в свое повествование существенные для них рассказы о Христе. Так поступают и нынешние журналисты, когда свои репортажи и отчеты дополняют деталями и комментариями, важными для круга читателей именно их издания. Никто пока не может постичь, почему Благая Весть дана нам таким образом. Так что замысел Господа о журналистах, безусловно, высок и еще не разгадан.
Беседу записали А. Нечипорук и М. Мальцев
Разговор второй
О журналистике расследований
– Василий Семенович, в прошлый раз мы говорили о свободе слова, целью которой является справедливость. Вы много лет занимались журналистикой расследований. Почему журналисты занимаются расследованиями, а не правоохранительные органы?
– Вообще-то, расследованиями можно назвать любое исследование проблемы, необязательно криминальное. Почему нефть подешевела, а бензин подорожал, поезда опаздывают и т.д. Есть криминальная журналистика, когда освещается какое-то преступление и ход его расследования. Но здесь журналист должен контактировать со следственными органами, а там тайна следствия и т.д. – все очень сложно. Журналистскими расследованиями принято называть собственное расследование журналиста, которое, как правило, отличается от официальных версий события либо вообще неизвестно для общественности. По нашему законодательству, по публикации в газете можно было возбуждать уголовное дело, и в этом смысле газета была грозным оружием. Например, по нашим публикациям началось уголовное преследование даже руководителя правительства, и он бежал за пределы страны. Помню, Григорий Омельченко, он еще не стал депутатом, в милиции или в СБУ работал, но был горячим читателем нашей газеты, заходит в наш отдел и поздравляет: шесть материалов в одном номере по этой тематике, и по каждому можно открывать уголовное дело! Это рекорд, радость такая!
– А вы ее не разделяли?
– Никогда не было такой цели – открыть против кого-то уголовное дело. Это задача правоохранительных органов, и журналист не может их подменять. Он же не оперирует статьями уголовного кодекса, не подгоняет факты под состав преступления, не становится в позу государственного обвинителя – он, как писал тот же Мишель Фуко, «пробивается к действительности», излагает результаты своего расследования, обосновывает свою точку зрения.
– Но ведь правоохранители тоже стремятся к законности и справедливости?
– Законность как бы должна устанавливать справедливость. Но часто бывает, что между законностью и справедливостью дистанция огромного размера. Скажем, последний мой большой материал в «Независимости» был посвящен трагедии девушки-подростка. Это хроника убийства, которого «не было». История как в «Ворошиловском стрелке», только случилась она раньше: парни завлекли девушку через ее подружку в квартиру многоэтажного дома, выпили, хотели ее изнасиловать, она бросилась бежать, но двери они закрыли изнутри, она попыталась спастись через балкон, но сорвалась и разбилась. Милиция по горячим следам раскрыла преступление, парни дали признательные показания, подробно описали эту мерзкую и жуткую историю издевательства и гибели человека. Но парни оказались из приличных семей, кто-то даже из милицейской, родители начали действовать, один из парней ударился в бега, остальные – отказались от показаний. К тому же судмедэкспертиза установила, что девушка умерла девственницей. Когда все свидетели – участники преступления, да при хороших адвокатах, доказать что-то очень сложно. Я думаю, законность в этом деле никогда не восторжествует, а гласность, общественное порицание оказались единственным свидетельством справедливости. Вообще, когда дело касается преступлений, связанных с властью, правоохранителями, чаще всего иного выхода для тех же справедливости и законности, кроме как предать их гласности, просто нет. Бывают парадоксальные ситуации, когда законность торжествует в ущерб справедливости.
– Каким образом?
– Скажем, известный случай с Сергеем Киселевым и «Киевскими ведомостями». Он писал о благотворительном фонде, который был создан для помощи вдовам и детям погибших сотрудников милиции, однако приобрел для министра иномарку за двести тысяч долларов. Журналист поведал об этом министре-«вдове», тот, естественно оскорбился, подал многомиллионный иск в суд против автора и издания и разорил газету: ее тогда просто выбросили на улицу. Оказалось, устав фонда не запрещал покупать министрам иномарки, и его действия были вполне законны, но, как вы понимаете, несправедливы.
– Журналистика расследований – романтическая работа, связанная с опасностями, приключениями…
– Это по фильмам о журналистах-ковбоях. К реальности они имеют очень отдаленное отношение, как и фильмы о милиции – к милиции. Она, конечно, «сенсационная», первополосная, престижная. Но на любителя. Всю информацию надо самому проверять, за исключением тех случаев, когда источники «железобетонные» по достоверности. Поэтому нужно ездить, видеть своими глазами, встречаться с людьми, собирать свидетельства, документы, и здесь, конечно, много сложностей. Хотя каждый журналист может наскрести много забавных эпизодов для какой-нибудь киноленты. Помню, крупный бизнесмен, держатель спортивных клубов, которого я в статье обвинил в незаконной приватизации, потребовал, чтобы я и его точку зрения услышал, для чего пригласил на ужин. Вполне по-киношному, за мной прислали машину, водитель – известный олимпийский чемпион, крутой ресторан на Печерске, мы в зале одни, беседуем, впиваем. Он был интеллектуалом, мы говорили о литературе. Это было во времена Кравчука, мы бедствовали, 50 долларов были большие деньги, едва ли не месячная зарплата, тем не менее я заявил, что согласно журналисткой этике сам должен рассчитаться за ужин. Он смеялся до слез и даже попросил, чтобы я поставил ему автограф на этой купюре, что я и сделал. Вот так журналистика расследований старалась быть независимой. Или однажды мы с фотокорром проникли на один объект, где складировали контрабандные лекарства, чтобы удостовериться в их наличии и заснять, а нас поймала охрана и отвела к своему начальнику, о деятельности которого мы и вели расследование. Приключение, однако. А когда показывают, что журналист кого-то преследует или отстреливается, – это все выдумки: он не имеет права брать оружие в руки. А какой без оружия может быть супермен?
Я был в Приднестровье, когда там началась резня, и Игорь Смирнов выделил охранника, молодого парня. Он скучал у дверей гостиничного номера и решил проверить, как работает баллончик с газом, который ему выдали, в результате – целый этаж людей несколько часов прокашливался и проплакивался. Так что курьезов гораздо больше, чем подвигов.
– Но известен случай, что вы разбились на машине в Чернобыльской зоне и даже награду получили «за мужество при исполнении профессионального долга»
– Это не было связано с расследованиями. Мы помогали восстановить нашу Свято-Ильинскую церковь в Чернобыле, единственный действующий православных храм зоны. Когда Виктора Ющенко избрали президентом, он захотел посетить и зону, и ЧАЭС, и храм, чтобы встретиться с прихожанами-самоселами. Начальник зоны отчуждения Владимир Халоша, с которым мы в давних дружеских отношениях, позвонил и попросил тоже поучаствовать. Мы выехали под утро, был декабрь, гололед, скат лопнул, машина потеряла управление, вылетела в кювет, перевернувшись несколько раз, и лежала вверх днищем. Несмотря на такую рань, на наше счастье, ехали какие-то ребята на иномарке, которые сумели нас вытащить из салона. И хотя машина уже восстановлению не подлежала, мы отделались «малой кровью»: ушибами, порезами. Халоша прислал за мной свою машину, которая завезла в санчасть в Чернобыле. Мне повытаскивали кусочки стекла из головы, смазали йодом, и оказалось, что я достаточно бодро себя чувствую. Поэтому успел поучаствовать во встрече, записал интервью с президентом, сделал снимки, набросал репортаж. Еще вернулся вечером на работу, выставил материалы на сайт и даже побравировал перед молодыми сотрудниками: мол, учитесь, юноши, что значит старая закваска, ради нескольких строчек в газете и т.д. Хотя чем, собственно было бравировать? Машина была старой и ненадежной. Сами создали проблему, чтобы ее мужественно преодолеть. А у журналиста все должно быть надежно: и источники информации, и друзья, и транспорт, и здоровье. А бравада, кстати, вылезла боком: надо было сразу в больницу идти, а так на утро шея, суставы распухли, ни вздохнуть, не повернуться, целый месяц скрюченным ходил.
– А бравада, хвастовство – обязательный элемент профессии?
– Конечно. Специфика работы обязывает. Журналисты очень непоседливые, легкие на подъем люди, прикольщики, очень корпоративные, преданные и более всего не любят заносчивых и скулящих.
– Мы затронули проблему Чернобыля. Вы много лет вели чернобыльскую проблематику в «Независимости». Ваши расследования привели вас к какой-то точке зрения о причинах аварии на ЧАЭС?
– Я не занимался расследованиями причин аварии. Когда мне поручили в газете вести эту проблематику, уже было написано море исследований и «всех правд» о Чернобыле, а в последующие годы они только умножались. В Киеве, наверное, не было ни одного журналиста, который бы каким-то образом к аварии не обращался. И это понятно: как в войну – о войне. Я был на множестве конференций, слушаний, различных семинарах, общался со специалистами, ликвидаторами, атомщиками, записал большую беседу с осужденным В. Брюхановым, директором станции, и думаю, что Чернобыль – это глобальная, цивилизационная проблема. И к ней будут постоянно обращаться.
– Что вы имеете в виду?
– Понимаете, Чернобыль сильно замифологизирован. ЧАЭС – это высокотехнологичный, «прорывной» в научном отношении объект, она должна была стать крупнейшей станцией мира, дающей очень дешевую электроэнергию, без чего невозможны экономические прорывы. Это был и крупный исследовательский центр, где проводились эксперименты и апробировались новые технологии атомной энергетики. Люди, которые строили станцию и работали на ней, гордились ею. Припять называли «городом будущего». Катастрофа произошла из-за того, что во время штатного эксперимента две технологические операции не совпали по времени в своей последовательности. И этих мгновений хватило для такой беды. Это было так же непрогнозируемо, как и гибель «Шаттла» и других чудес техники. В это трудно поверить, поэтому много будет еще разных версий. Так что это проблема о возможностях и пределах цивилизации, научного познания и т.д.
– А версия о моральном разложении руководства станции, пьянстве и т.д.?
– Что касается морального разложения, то это конъюнктурная версия писателя Владимира Яворивского, после которой ни один чернобылец не подает ему руки. Ликвидация аварии – это мужество и самопожертвование сотен тысяч людей, саркофаг – это вообще уникальный объект и по инженерной мысли, и по условиям, в которых он возводился. Разложение началось, когда «считать стали раны». Пострадавших – 2,5 млн., ликвидаторов – сотни тысяч. Права на социальную чернобыльскую помощь имели все, а возможности реализации этих прав – немногие. Компенсации зависели от окладов, а не от реального ущерба здоровью. Начальник, на два дня приехавший в командировку, становился ликвидатором, получал на всю жизнь льготы, раннюю пенсию и т.д., а солдатик, год работавший в зоне (а только ГО в 1988 году 200 тысяч человек держала там на дезактивации), не получал и сотой части тех благ. Одни наживали на Чернобыле политический капитал, другие – экономический, создавая псевдочернобыльские фирмы, не платящие налогов, третьи – мародерствовали в зоне, вывозя оттуда даже ставни из окон, четвертые мошенничали с гуманитаркой. Здесь для расследований было необъятное поле. Были даже забавные случаи. Например, инвалид чернобыля I группы – категория тяжелобольных людей. Если они уходили на инвалидность с высокооплачиваемой работы – получали огромные пенсии. С другой стороны, по медицинским показаниям, инвалиды этой категории могли работать на более 15 минут в день, остальное время они пребывали чуть ли не в полуобморочном состоянии. Какое же было наше удивление, когда в списках инвалидов этой категории мы обнаружили голову Верховной Рады Ивана Плюща, который, надо полагать, в таком состоянии годами вел многочасовые пленарные заседания парламента. Мой друг президент Союза Чернобыль Украины Юрий Андреев не без иронии писал, что мы – единственная страна в мире, нещадно эксплуатирующая инвалидов Чернобыля.
– А каким образом журналист «раскапывает» какие-то аферы, скандалы?
– Они сами «раскапываются». Твой рабочий телефон дается под публикацией, читатели звонят, что-то рассказывают. Кроме того, в самих правоохранительных органах было и есть много порядочных людей, для которых и честь, и долг, и совесть еще что-то значат. Например, какой-нибудь опер или даже целое подразделение много месяцев, может, даже рискуя жизнью, ведет дело, в котором начинают вырисовываются какие-то известные люди. Естественно, появляется «политическая составляющая», дело либо тормозится, либо просто кладется под сукно. Но ведь опер-то не только ради зарплаты трудится, но и во имя тех же законности и справедливости, профессионального самоуважения. Не каждый же легко соглашается, когда ему говорят: следствие закончено – забудьте. Он ищет контактов с прессой. Когда аферы организовывает сама власть, то все получается труднее, ибо она задействует информационное обеспечение, и со всех телеканалов и газет льется ложь. Так, скажем, было с аферой по ограблению Церкви, организованной Кравчуком и Филаретом. Но и здесь находились люди (один был даже советником президента), которые анонимно звонили, говорили в трубку через салфетку, чтобы не определили голос, и давали достоверную информацию. Ясно, что все, которые идут на контакт с прессой, рискуют работой, и не только. Но без них нет никакой журналистики расследований.
– Но вы когда-то сказали, что журналистика расследований в Украине умерла.
– Да, ее, как и всю свободную прессу, погубили заказные материалы. Понимаете, для независимой прессы нужны независимые деньги, и немалые. А когда СМИ разобраны кланами, которые то воюют, то мирятся друг с другом, роль журналиста – техническая. Принесли компромат на оппонентов, проплатили, ты обработал – опубликовал. Большинство СМИ, прежде всего грантоедовские, типа «Украинской правды», являются сами по себе «заказом», не только в расследованиях, но и по общей идеологии: можно не читая, угадать, какая у них будет интерпретация любого события. Понятно, если бы они были партийными, а то ведь объявляют себя «независимыми».
«Золотой век» свободы прессы был в конце перестройки – начале нашей независимости. Общество освобождалось от оков тоталитаризма, гласность была востребована, мы тогда даже разучились писать положительные материалы о власти. И она начинала привыкать жить в новых условиях постоянной критики. Это нормально. Помню, как-то летом, в отпускной период, когда в редакции газеты были с десяток журналистов да студенты-практиканты, заходит в отдел замредактора и говорит: «Позвонил председатель КГБ Украины Николай Голушко, хочет через час встретиться с журналистами». Оказывается, у нас вышла критическая заметка, ну и во имя открытости, гласности глава спецслужбы решил все рассказать из первых уст. Он приехал с четырьмя своими заместителями, и был очень интересный разговор. Так же поступил и всемогущий Константин Масик, которого мы по чернобыльской проблематике много критиковали. А Витольд Фокин, которого, помню, я «задел» одним абзацем в статье о закупках за границей семенной кукурузы, пригласил к себе. Всякое свое слово он подтверждал документами, каждый из них был в сложенном вдвое листе бумаги, они лежали стопкой, и он по одному разворачивал, объяснял и передавал мне. Я был поражен его щепетильностью. Он даже не хотел опровержения в газете, сам меня оправдал: вы же, мол, этих документов не читали.
– Это такое перестроечное чистосердечное сотрудничество с властью. Насколько ей можно было доверять?
– Людям такого уровня в непубличных беседах в то время врать смысла-то не было. У того же Николая Голушко, помню, я спросил об одном объекте под Киевом, закамуфлированном под метеорологическую станцию. По нашим сведениям, на этом месте были расстрелы репрессированных. Он сказал, что это действительно, кладбище, но там похоронены приговоренные в высшей мере наказания. Через несколько лет мы таки прошли на этот объект, и там, действительно, с послевоенных лет до 1989 года хоронили казненных в Лукьяновской тюрьме. Не обманул. Тогда доверяли прессе, и она дорожила этим доверием. Был вообще поразительный случай. Один молодой опер, с которым мы тесно сотрудничали, никак не мог какую-то бандитскую группу прижать, и, наконец, понял, в чем дело: его начальники были с ней связаны. Но он не только это понял, но и заснял их вместе в ресторане. Естественно, у него начались проблемы по службе. Он написал рапорт министру, бумага пошла по инстанциям и только усугубила дело: опера и в звании разжаловали и с работы выгнали. Мы сидели у меня в редакционном кабинете и не знали, что делать. Оставался один шанс: лично встретиться с министром. Опер опять подробно изложил в рапорте всю историю, я позвонил министру и попросил принять по личному вопросу. Он очень удивился, но встречу назначил. Я пришел и попросил его лишь об одном: самому прочесть рапорт. Он пообещал, и, действительно, через некоторое время опер был не только восстановлен, но и повышен в звании, а его начальники – наказаны. Такое вот случалось.
– И вы полагаете, это доверие было разрушено заказными материалами?
– Заказ – это та же коррупция, которой полно и в правоохранительных органах. Журналисты сами не хотят заниматься расследованиями, потому что в коррумпированном сообществе гарантий законности, да и простой порядочности – немного. Человек, обратившийся в газету, должен быть уверен, что его «не сдадут» ни журналист, ни редактор (в «Независимости» такие гарантии всегда были), что правоохранители возьмут его под защиту, а не подставят. И с этим очень много мороки. Вот человек из региона, ставший свидетелем или участником какой-то аферы, обратился в газету. Его, как правило, уже ищут, и часто – с помощью местных правоохранителей. Он боится всего на свете. Информацию надо проверять, материал готовить, а что с человеком делать? Его, по крайней мере, до публикации надо как-то защитить, где-то спрятать. Поэтому надо звонить знакомым депутатам, правоохранителям, бизнесменам, где-то пристроить, домой отвезти, в конце концов. Знали бы жены журналистов, каких «коллег» их мужья приводили домой на ночевку, то на порог бы и мужей не пускали.
– А почему?
– Потому что мы не должны подвергать опасности ни ближних своих, ни друзей. Был такой случай: ко мне вечером на работу зашел мой друг. Я собирался в командировку, а у меня как раз был человек, которого буквально на пару дней нужно было где-то спрятать. Друг говорит: не переживай, я заберу его к себе. Я ухал, вернулся в Киев через неделю, а дней через десять зашел к этому другу в гости. И оторопел: этот человек по-прежнему жил у друга, поскольку, видите ли, он нигде больше не чувствовал себя в безопасности! Но ведь он тем самым подвергал опасности и хозяина, и его супругу, и их маленьких детей! Один раз человека вроде пристроил, но он не был осторожен, его нашли, выкрали, возили в багажнике, и мы кое-как, слава Богу, эту ситуацию расхлебали. Так что все это не для слабонервных, и прежде чем браться за журналистское расследование, надо сто раз отмерить, хватит ли у тебя ресурсов и возможностей его провести и, по крайней мере, никому не навредить. Да и сам журналист у нас никак не застрахован, когда-то какое-то страхование пытались ввести, но ничего не получилось. Вот на стене офиса НСЖУ на Крещатике висит памятная доска с именами погибших журналистов, половину из них я знал, с некоторыми был в дружеских отношениях, поскольку они работали в «Независимости». Но мне неизвестны случаи, чтобы их семьи получали какие-то страховые выплаты. Хотя бы такие, как получают погибшие милиционеры. На западе журналисты застрахованы на серьезные суммы, и они могут рисковать здоровьем и жизнью, зная, что их дети не останутся голодными.
– Но на той же доске выбито и имя Георгия Гонгадзе, с которым вы были знакомы. Он стал жертвой своих расследований?
– В том-то и дело, что он не обладал информацией, которая представляла для кого-то опасность. Мне вообще кажется, что это какая-то чудовищная «подстава» ценою в человеческую жизнь. Об этом, кстати, недавно заявил и Александр Мороз, который был инициатором раскрутки пленок Мельниченко. Я познакомился с Георгием за несколько месяцев до его гибели на акциях протеста против зажима свободы слова в Украине, которые он и организовывал. В то время нардеп Александр Волков уже добил «Независимость», газета была разграблена, сотрудники около года не получали зарплаты, но при этом им даже трудовые книжки не отдавали. Им не на что было жить, но они не могли и уволиться. Так как все это было незаконно, а я вел правоохранительную проблематику, то от имени газеты ходил по всем инстанциям: встречался с президентом Л. Кучмой, просил его помочь газете, которая всегда ему помогала, встречался с Генеральным прокурором, затем с городским прокурором, с сотрудниками Администрации президента. Все обещали помочь, тянули, но никто палец о палец не ударил. Мне позвонил однажды председатель НСЖУ Игорь Лубченко и сказал, чтобы я пришел на акцию протеста и рассказал о правовом беспределе в отношении газеты. Ни журналисты, ни депутаты, ни общественность не поддержали эту акцию, поскольку не знали тех людей, которые ее проводили – «какие-то львовяне». Она проходила на пятачке перед УНИАНом, журналистов было человек пять – Лубченко, я, Гонгадзе и двое из Львовщины. На постаменте, у которого мы с мегафоном выступали, стояла девушка в белом с завязанным ртом, символизирующая зажим свободы слова в Украине. Я не знал, кто такой Гонгадзе, не читал его публикаций (думаю, он их и не писал), поэтому, когда мы познакомились, спутал его с другим грузином, который опубликовал в «Киевских ведомостях» глуповатую статью о Православной Церкви, которая, мол, такая отсталая, поскольку пользуется устаревшими законами, принятыми более тысячи лет назад на Вселенских соборах. Я сказал Георгию: ты же грузин, значит, православный, как ты мог такое написать? Он ответил, что это не он автор статьи, а есть еще один человек с грузинской фамилией – Кипиани.
– Он не был известным журналистом, но ведь он был редактором «Украинской правды»?
– Если бы он был таким известным и влиятельным, что его боялся сам Кучма, то об этом, наверное, многие бы знали. «Украинскую правду», как я припоминаю, организовал Евгений Марчук, а это спецслужбы, к их информационной работе журналисты относятся очень осторожно. В 2000 году этот сайт мало кто знал, он стал известен благодаря гибели Георгия. К тому же на акциях протеста он представлялся как сотрудник какой-то радиостанции и говорил о том, что чиновники, пользуясь телефонным правом, снимают из передачи сюжеты. Любой журналист, если он проводит такую акцию, постарался бы собрать хотя бы два десятка своих близких друзей-коллег. Их у Гонгадзе не оказалось, они, как водится, в огромном количестве появились после его смерти, тогда под УНИАНом я не видел никого. Нас была горстка, а внемлющих нам – еще меньше. Я выступал вообще перед тремя зазевавшимися прохожими. Я тогда писал, что в аравийской пустыне у нас было бы больше слушателей, чем на Крещатике. На последующих акциях (а их было, наверное, три или четыре) людей было больше, но тоже негусто. Заметного влияния они не оказали, хотя на одну приехал тогдашний премьер Виктор Ющенко. Поэтому, когда через пару месяцев началась эта история с исчезновением Гонгадзе, пленками Мельниченко, я был очень удивлен.
– Но ведь согласно пленкам Мельниченко, Кучма был крайне раздражен журналистом и приказывал его проучить.
– Но Кучма так и не объяснил причину своего раздражения. Если раздражение вызывали эти акции протеста – то надо было «проучить» прежде всего Лубченко и других участников. Тогда выяснилась и биография Гонгадзе: он закончил факультет иностранных языков во Львове, воевал в грузинско-абхазском конфликте, был ранен, работал во Львовском облсовете, потом в Киеве у Марчука, Витренко. Я видел его на какой-то пресс-конференции в Администрации президента, он вел себя как неофит, выступал с эмоциональными обвинениями окружения Кучмы. Так ведут себя политики, а не журналисты. Думаю, это вызывало раздражение президента, и Кучма вполне заслуженно был подвергнут обструкции и всему тому, что с ним произошло. Если глава государства позволяет себе угрожать «разборками» журналисту, то можно себе представить, что могут себе позволить власть имущие рангом ниже. Но многие утверждают, и к этой точке зрения склоняется Александр Мороз, что убийство было подверстано к пленкам Мельниченко. И это, быть может, самое ужасное. Человек стал жертвой циничной борьбы за власть.
– Но ведь говорили, что Гонгадзе получил компромат на одного влиятельного депутата.
– Это был компромат на нардепа Александра Волкова, который передал Григорий Омельченко со своей организацией «Антимафия». Но этот материал был в свободном доступе для любого издания. И никакого смысла не было расправляться с журналистом. Не опубликует один – опубликуют десять других. Последующие события вокруг этого дела, связанные со множеством версий, гибелью людей, причем высокопоставленных, показали стремление запутать его, а не пролить свет на эту трагедию. На кого только ни пытались повесить это убийство, наконец, нашли исполнителей, судили в закрытом режиме, якобы речь шла о государственной тайне, к тому же осужденные заявили, что они понятия не имели, что убитый – журналист. Так кого они убивали – агента спецслужб, любовника (есть и такая версия), должника или все-таки журналиста – и за что? Эти вопросы открыты, ни мать Георгия, ни общественность не поверили осужденным. Об этом резонансном преступлении на западе уже сто книг написали бы, у нас – ни одной. Такая журналистика расследований сегодня.
– А сами-то вы почему не занялись этим расследованием?
– Я-то как раз занялся, причем сразу. Надо было определить круг версий и по одной отрабатывать. Я начал с «кавказской», поскольку был немного знаком с этой проблематикой: когда-то записал и опубликовал беседу с полковником, который год провел в чеченском плену и был выкуплен. У нас никогда не отрезали людям головы, в отличие от кавказских разборок. Версия, очевидно, была ложной, направленной против Кумы (он в пленах Мельниченко говорит «отдать Гонгадзе чеченцам»), но ее надо было проверить. Гонгадзе воевал в Абхазии против тех же чеченцев, которые Абхазию защищали. Я стал искать людей, которые в той войне участвовали, с некоторыми даже встретился. В «Независимости», я уверен, мой редактор Владимир Кулеба поручил бы мне или другому журналисту вести собственное расследование. Но «Независимость» была закрыта, я вел политику и экономику в другой газете, а там хозяева вообще эту тему решили игнорировать. В свободное от основной работы время и для других изданий вести журналистское расследование было накладно, да и неумно. Я был старше Гонгадзе на десять лет, плохо его знал, мы не были людьми одного круга, а у него было большое количество друзей-журналистов, которые и быстрее, и качественнее бы свои расследования вели. Ведь дело было резонансное, не эксклюзив.
– Журналисты не занимаются расследованиями, потому что боятся, не застрахованы?
– Причин много. Понимаете, должен быть «общественный заказ» на независимые журналистские расследования. По резонансным делам газеты должны проводить свои расследования, а не излагать версию следствия и комментарии политиков, которые, как правило, эту версию опровергают. И возможность журналистских расследований в рамках закона «О свободе слова и СМИ» должна гарантироваться. У нас же все только трендят о свободе слова, а вы возьмите закон и попробуйте реализовать его положения. Мы когда-то с депутатами Киевсовета такой эксперимент провели. Их интересовал вопрос: кем Кабмин заселяет Киев – для депутатов и горожан это была тайна за семью печатями. Киевляне десятилетиями стояли в квартирных очередях, а постоянно меняющиеся правительства заселяли столицу иногородними чиновниками. Мы пошли к начальнику соответствующего департамента правительства и полдня тщетно убеждали его выполнить букву закона. Он сообщил, что у него есть все списки, согласился с тем, что документы эти не являются секретными, что закон обязывает его не скрывать их от журналиста официального издания, но наотрез отказывался это делать без санкции вышестоящего начальства – министра Кабмина или самого премьера, которые принимают граждан раз в месяц. Т.е. реально я мог попасть к ним через полгода и пожаловаться на их подчиненного. Санкции за сокрытие чиновником от журналиста и общественности даже социально значимой информации – не определены: начальник может пожурить подчиненного, сделать замечание или выговор вынести. Так что с нашими «свободами» даже чиновничество не прошибешь. Другая напасть – охранники, их целое море, словно страна превратилась в сплошной режимный объект. Они неграмотные, не знают законов, ему дали команду никого «не пущать», вот он и не пускает, даже журналистов, хотя какое он на то имеет право? Присутствовать, видеть своими глазами, собирать свидетельства, брать комментарии у любого чиновника, включая президента, – это не блажь, а работа и обязанность журналиста, которые должны уважаться. В наших журналистских удостоверениях на нескольких языках дается просьба оказывать содействие владельцу удостоверения. Будучи за границей, я несколько раз пользовался этим, подходил к полицейским, охранникам: и всегда помогали, объясняли, даже подвозили. У нас же – журналистское удостоверение действует, как красная тряпка на быка: охрана сразу увеличивается, уплотняется, зовут какого-нибудь начальника, устраивают допрос: с какой целью, для чего, кто разрешил и т.д. Хотя все разрешил закон. Вы слышали, чтобы хоть раз кого-то наказали за препятствие журналисту в его работе? У нас вообще утверждается какая-то «разрешительная» журналистика: позвали, разрешили, показали – пиши!
– А надо поступать по-другому?
– В «Комсомольском знамени»-«Независимости» было много замечательных журналистов, каждый из них меня чему-то учил. Например, Борис Запорожец, он был моим начальником и наставлял: если хочешь привезти из командировки хороший материал, то никогда не выходи из поезда через тот вагон, в котором едешь. Там тебя будет ждать машина, встречающие, и ты будешь писать не о том, что есть, а о том, что они тебе покажут, и так, как они тебе расскажут. Не поленись, пройди три вагона назад и там уже выйди, сам ознакомься со всем, о чем будешь писать, а затем уже зайди к местному начальству, если посчитаешь это нужным. Журналист не должен быть ведомым, особенно, если дело касается проблемной или конфликтной ситуации. Надо находить мужество быть независимым.
– Журналистским расследованиям тоже не хватает мужества?
– Дело даже не в этом. Понимаете, в какое-то время, где-то в конце 1990-х или в начале 2000-х, оказалось, что все журналистские расследования, разоблачения, компроматы никакого отношения к утверждению тех же законности и справедливости не имеют. До судов-то вообще ничего не доходило. Все это стало просто технологией, с помощью которой одни удерживали власть, других не допускали к ней, третьих, напротив, от нее отгоняли. Министров, правительства меняли как перчатки, один клан менял другой, но злоупотреблений не становилось меньше. Например, был такой случай. В конце 1993 года у меня была информация о Леониде Кравчуке, его сыне и их злоупотреблениях. Я позвонил депутату, который был в группе тех, кто это все раскапывал, за границу ездил по этим делам. Я ему предложил это все обнародовать, но он стал меня горячо убеждать этого не делать: мол, это только цветочки, не надо надкусывать тему, мы все это доведем до конца и передадим только вашей газете. Потом состоялись внеочередные выборы, Л. Кравчук проиграл, и я как-то забыл об этом деле. Какое же было мое удивление, когда этот компромат они опубликовали в «Голосе Украины» в 1999 году, через шесть лет, причем он весь касался 1991-1993 годов. Это какое надо иметь терпение, чтобы столько лет его держать!
Но ведь все преступления, злоупотребления, совершенные властью, должны расследоваться гласно, через прокуратуру, суды, а не лежать под спудом, быть неким багром, которым цепляют политика, государственного деятеля, делают его управляемым или зависимым от держателей этого компромата. Ведь это и власть делает свободной. Поразительно, но эту же методу против оппонентов у нас использует и сама власть. Возьмите «черный вторник» 1995 года. Это была попытка путча, провокация, компрометация и отстранение от власти Леонида Кучмы. Кучма выстоял, уволил премьер-министра Евгения Марчука, которого подозревали в организации всего этого, начал чистку правоохранительных органов. Было объявлено, что все виновные будут определены и наказаны, открыли уголовное дело, которое «приостановлено» до сих пор. В 1999 году Кучма неожиданно грозно заявил, что «когда-нибудь» расскажет «всю правду» о «черном вторнике». И до сих пор решиться не может. А почему гарант Конституции и законности, если он знает о преступлении, должен его скрывать и обещать «когда-нибудь» о нем поведать? Где же торжество законности? В грядущих мемуарах экс-президента?
– Думаете, компромат реально влияет на политиков?
– По крайней мере, не в последнюю очередь. Вспомните, в 1994 году Л. Кравчук сделал попытку фальсификации выборов. Я собственными ушами слышал, как утром по всем каналам объявили о его победе. В обед объявили, что не так все так однозначно, а к вечеру оказалось, что победил Кучма. Ведь какие-то «аргументы» предъявили Леониду Макаровичу, чтобы он не упорствовал и признал поражение? В 1999 году во время президентских выборов Л. Кучма тоже висел на волоске, но ведь тоже нашлись «аргументы», которые Евгения Марчука, одного из лидеров оппозиции, подвигли подставить плечо президенту. Или возьмите пленки Мельниченко, они вообще как тень отца Гамлета. Рассказывают, что сначала их предложили обнародовать Петру Симоненко, а когда тот отказался, – Александру Морозу. Но, думаю, сначала все-таки их предложили самому Леониду Кучме, чтобы сделать его «техническим» президентом. А когда не получилось, стали давать «нарезки» в зависимости от конъюнктуры. Сначала против оппонентов оранжевых. Теперь уже «вспомнили» о В. Ющенко, оказалось, он торговался с Кучмой обменять эмиссию на премьерство. Думаю, что в нынешний год выборов еще что-нибудь из них нарежут и обнародуют. И вообще, ближе к январю появится очень много компромата на всех кандидатов в президенты, и увидите, там очень мало будет фактов нынешнего или предыдущего года, зато трех-пяти-десятилетней давности – сколько угодно. Из всех шкафов вытащат скелеты. Потому что компромат собирают и накапливают не для того, чтобы восстановить или утвердить законность, а лишь для того, чтобы не допустить оппонентов к власти, которая у нас в Украине была и остается самым главным богатством.
– И журналисты не будут в этом участвовать?
– Конечно, будут, потому что прольется на них золотой дождь, они за несколько месяцев заработают больше, чем за целые безвыборные годы. Ведь политики идут к власти как рыба на нерест, это их время, и гонорары умножаются. Хотя работа будет опять-таки техническая: надо втиснуть накопленный компромат в яркие одежды сенсаций, журналистских расследований, разоблачений, репортажей, фильмов, телепрограмм, радиопередач, «аналитики», прогнозов, опросов и т.д., актуализировать, связать с болевыми точками сегодняшнего дня – экономическим кризисом, инфляцией, безработицей и пр., донести до избирателя листовками, плакатами и чем угодно. Ну, а потом, как водится: выборы закончились – забудьте.
– Вы говорите о компромате, а кто его собирает, как не журналисты?
– Весь журналистский материал – это публикации. Ими невозможно шантажировать. К тому же у журналиста и ресурсы, и возможности очень слабенькие. Я однажды записывал интервью с председателем СБУ, который хорошо к нам относился, и спросил, читает ли он наши расследования. Он мне сказал: если бы вы знали, что происходит на самом деле! И вскоре я смог сам в этом убедиться. На «плюсах» у Пиховшека прошла знаменитая пикировка Юлии Тимошенко и Григория Суркиса. Они распалились и на глазах опешившего ведущего и телезрителей целый час обличали друг друга, кто какие миллионы куда перечислил и какие объекты купил. По сравнению с этой информацией наши расследования – детский лепет. Постоянные политические чистки правоохранительных органов привели к увольнению огромного количества профессионалов, которых тут же расхватали наши бизнес-кланы для собственных «служб безопасности». Они отслеживают, прослушивают друг друга, собирают все тот же компромат, который опять же используют лишь с целью борьбы за власть. До судов же ничего не доходит, да и не ставится такой цели. Законное наказание обладает огромным воспитательным эффектом: сторонние люди подумают, а стоит ли коррупцией, мошенничеством и прочим заниматься. Когда же десятилетиями этого не происходит, царствует соблазн, более того, коррупция воспринимается как обязательный путь к успеху.
– Человека не осуждают, а, допустим, снимают с должности. Это ведь тоже торжество законности и справедливости?
– Конечно. Но бывает, что человека сняли, назначили другого, и ты – в шоке, потому что начинаешь понимать, кому ты путь расчищал. Использование журналистов, прессы – популярная технология в борьбе за власть. Поэтому я и говорю, что для настоящих журналистских расследований нужна законодательная база, нужны очень серьезные независимые ресурсы, финансовые, организационные и прочие, свои мердоки, которые посвящали бы свою жизнь свободной прессе, могли бы защитить журналиста, его работу, и которых у нас просто нет. Ну и, конечно, два-три поколения непуганых, не находящихся в услужении журналистов, чтобы выдавили из профессии сервилизм и никогда к нему не возвращались.
– Но главное – все-таки финансовая независимость?
– Конечно. Меня приглашали на международные форумы по журналистике расследований. Помню, на одном заседании спор произошел между английским и немецким журналистами о путях наркотрафика из Афганистана, в том числе и через Украину. Они, оказалось, начали спорить пару недель назад в Париже, и договорились, что продолжат спор через пару недель в Кабуле, куда оба решили приехать. А ты со своими редакционными командировочными в 20 долларов за поездку сидишь и понимаешь, что такая тематика недоступна по банальным финансовым причинам. Хотя ведь проблема из тех, которой должны наши СМИ постоянно заниматься. Или, помню, англичане, узнав, что я с Украины, стали убеждать непременно к ним приехать. Оказывается, они вели журналистские расследования против цементных картелей, у которых и цемент, и производство опасные для здоровья. Они добились их изгнания из Англии, но те, по их сведениям, перенесли свои производства в Украину. Вот вы должны приехать, мы дадим все материалы и т.д. Конечно, нужно было ехать, но как?
– Найти спонсора…
– Вы что, на каждый материал будете искать спонсора? Хватать олигархов за руки? Вы знаете, что это такое? На поездки я никогда не просил денег, а вот на издательские, чернобыльские проекты, на строительство храмов – просил. Хочу сказать, что это достаточно унизительное занятие. СМИ должны иметь свои независимые финансы, чтобы не быть никому обязанными или благодарными. Может, когда нормально заработает рынок рекламы, такие финансы появятся, и газеты сами смогут проводить серьезные, в том числе и международные расследования. Ведь мы всегда опаздываем с общественным реагированием на какие-то беды. Вот в середине 1990-х в Киеве появились первые фотосалоны, где подбирали девушек на работу фотомоделями за границу. Ну, а на деле их вывозили и превращали в секс-рабынь. Мы в одном материале такую фирму зацепили, и на одной пресс-конференции я спросил об этой проблеме у председателя СБУ. А он отвечает: а вы сами съездили бы в тот же Стамбул, там открыты украинские дома терпимости, узнаете через какие киевские фирмы и как девушки туда попали, мы поможем, а вы сделаете очень нужные материалы. В Турцию недорого ехать. Я пошел к редактору, говорю: отправьте с фотокорром в командировку, привезем нужный материал. Он только руками замахал: в редакции зарплату нечем платить, денег на издание кое-как наскребаем, суды разорили, а вам только по зарубежам ездить! Словом, не нашли возможности, а года через четыре я уже писал репортажи о трупах девушек, которые нам возвращали из-за границы: сутенеры избавлялись от них, как от вещдоков. А еще через несколько лет Карпачева заявила уже о 400 тысячах украинских девушек и женщин, находящихся в сексуальном рабстве за границей. Выходит, если бы пресса 15 лет назад эту проблему как следует подняла, может, мы бы избежали стольких трагедий.
Вообще нищие СМИ и бесправные журналисты – это преступление против свободного демократического общества и против каждого гражданина.
– Вы затронули тему о судах.
– Судебная система не защищала свободу слова, а для журналистики расследований она вообще была бичом. Любое журналистское расследование затрагивает чьи-то интересы, и началась война с гласностью, появилось стремление через суды придушить СМИ. Законодатель снял залог, не определил верхнюю планку компенсаций за моральный ущерб, и начались многомиллионные иски против журналистов и изданий. Это было совершенно абсурдно. Скажем, семья милиционера, спасшего ребенка из горящего здания и погибшего, получала 50 тысяч гривен. А, допустим, мафиози, обвиненный газетой в том, что незаконно прихватил заводик (а прихватизация вся была незаконной), оскорблялся и выставлял иск об ущербе чести и достоинству на миллионы, и суды эти иски удовлетворяли. Во время перестройки вообще считалось аморальным судиться с прессой, а сумма иска равнялась одному рублю. И если издание ошиблось, то приносило извинения, и этого хватало. У нас же все перевернулось. Почему-то разрешали честь и достоинство защищать по доверенности. Поэтому депутаты, чиновники, прихватизаторы сами в судах не появлялись, а присылали своих адвокатов, которым говорили: сколько ты денег сдерешь с газеты – все твои. Часто и деньги не были нужны. Один адвокат мне сказал: моему хозяину вообще деньги не нужны, выиграем – не выиграем не важно, но вот вас вымотаем так, что мало не покажется. Были вообще нелепые ситуации. Помню, мы перепечатали из какой-то запорожской газеты интервью директора известного завода «Мотор-Січ», в котором он говорил, что два депутата одной парламентской фракции были у него и требовали, чтобы он акции своего предприятия передал какой-то подконтрольной им фирме. Вся фракция подала иск не против директора, а против нашей газеты. 20 депутатов потребовали компенсировать упоминание их фракции в 400 тысяч гривен. Ни один депутат в суде не появился, моральные муки всех обосновывал один адвокат. Одного из депутатов я встретил в парламенте, так он и понятия не имел о материале, об иске и моральном ущербе. Там было множество нарушений, но в конце концов суд их иск удовлетворил.
– А как можно было этому противостоять?
– Практически никак. НСЖУ писал воззвания к президенту, Верховной Раде, но множество изданий разорили. «Независимость» после этого не смогла выстоять и подняться. Из моего рабочего кабинета судисполнители все вынесли, даже старые столы и стулья; папки с документами, архивы, подшивки грудой были свалены посреди комнаты, а на подоконнике лежала стопочка свежих повесток в суд. Газета была разорена, погибла, а повесточки все шли. В назидание другим.
– Думаете, это действовало?
– Конечно. Настоящая газета состоит из рисковых материалов. А так подумаешь, стоит ли за них браться, лучше писать зарисовки о погоде. Ведь беда еще в том, что ты связан круговой порукой. Мало того, что ты сам вымотаешься, пока все судебные инстанции пройдешь, доказывая правоту, но ведь страдает и весь коллектив. Ты – герой, разоблачитель, борец за правду, а счета редакции арестованы, сто коллег остаются без зарплаты. И когда они тебе говорят, что материал, конечно, замечательный, но наши дети уже третий месяц не кушают мяса, то опять подумаешь, стоит ли заниматься журналистикой расследований.
– Но ведь есть закон о свободе слова и СМИ
– Закон-то есть, но суды не знают, как его применять. Одна судья мне говорила: вы можете публиковать лишь то, достоверность чего доказана судом. Это я должен, написав статью, отдать ее в суд на экспертизу? Или, отправляясь на задание, брать с собой судью и двух понятых? Абсурд. Пресса не должна лезть в личную жизнь людей, но любая деятельность власти, публичных людей должна подвергаться и анализу, и критике, и разоблачениям, если есть на то основания. Был такой председатель Верховного суда Украины Бойко. Я ему сказал, что мы собираемся учредить орден «За удушение гласности» и награждать судей. Он сказал, что в Верховном суде таких орденов не будет, если клеветы нет, то «за критику» судить нельзя, и действительно Верховный суд отменял много разорительных для СМИ решений. Но ведь до него-то надо дойти.
– Но ведь журналисты тоже ошибаются?
– Конечно. Но ведь когда ошибается врач, милиционер, не разоряют же всю больницу и т.д. Приведу пример районного масштаба. Один журналист из глубинки раскопал местную коррупцию. Сын главы райадминистрации был офицером, имел квартиру, был прописан также и у родителей, но, кроме того, оказалось, что он имеет жилье и в Киеве, где тоже прописан. Более того, он еще получил ордер на коттедж для переселенцев-чернобыльцев как бесквартирный офицер. Журналист это раскопал, у себя не мог опубликовать, привез нам. Я проверил, все подтверждено документами, подписал к печати. Материал вышел, пришло письмо из облпрокуратуры, где указывалось, что все факты подтвердились, у сына районного начальника изъято лишнее жилье и отдано нуждающимся. Вот одной заметкой две квартиры были возвращены Минобороны. Но вместе с тем в материале была ошибка. Автор упомянул в нем других руководителей, один из которых, начальник милиции, на прежнем месте службы имел служебную квартиру, на новом получил новую, а в предыдущую прописал горячо любимую тещу. Распространенное явление. Но оказалось, что он прописал не тещу, а мать, а теща, замечательная женщина, к тому времени уже умерла. Милиционер обиделся за тещу, подал иск о защите чести и достоинства в местный суд, и отсудил три тысячи гривен у газеты и какую-то сумму у автора. Хотя, по совести, хватило бы и извинений. За возвращенные квартиры никто спасибо не сказал, деньгами не поощрил, а за ошибку – наказали, автор больше расследованиями не занимался. Адекватная реакция?
– Выходит, что журналистика расследований все-таки умерла?
– Нет, конечно. Она стала просто «труднодоступной» в некоторых сферах. И эта беда. Ведь через прессу осуществляется контроль общества над властью, без этого невозможно существование демократического государства. Но ведь журналистика расследований необязательно должна касаться высшей государственной власти, она может касаться любых других проблем. И, кстати, в регионах, на местах она более опасна для журналиста, чем в столице.
– Что вы имеете в виду?
– Понимаете, в Киеве мы все-таки защищены, или, по крайней мере, были защищены. За тобой стоит влиятельная газета, редактор, который и депутатов, и олигархов имел в виду, да и сам ты здесь наработал связи, имеешь телефоны руководителей правоохранительных органов и в принципе можешь обратиться за помощью. А что в регионах, где беззаконие, безнаказанность и самодурство «зашкаливают»? Где такое видано, чтобы, как сегодня в Кировограде, начальник милиции, прокурор и депутат устраивали сафари с охотой на человека? И что там журналист может сделать? Здесь еще в суд подают, а там приезжают к журналисту разбираться. Нигде не спрячешься, никто не защитит. Ведь таких Лозинских, создавших свои латифундии, перегородивших леса, поля и реки, едва ли не в каждом районе отыскать без труда можно. Сотворили себе «маленькие Украины» с бесправными людьми, «схваченной» властью и СМИ. Вот недавно конференция была, посвященная 50-летию НСЖУ. На ней выступал руководитель Харьковской областной НСЖУ. Он сказал, что после оранжевой революции сразу сняли восемь редакторов районок, а в последующие годы еще восемь. И такая картина во многих областях. Везде подминают «четвертую власть». Какие в таких условиях она может проводить расследования?
– Но ведь есть еще криминальные сайты, где полно компромата на политиков и чиновников.
– Да, там много именно компромата. Это как «черная археология»: сведений множество, но применить их для утверждения законности и справедливости вряд ли возможно.
Разговор третий
О церковной журналистике
– Василий Семенович, мы уже имели с вами беседы о свободе слова, журналистике расследований. Давайте поговорим о Церкви. Когда вы занялись церковной проблематикой?
– Еще при Союзе. И тоже – случайно. Попался под руку начальству, надо было текстовку или заметку срочно в номер написать о каком-то религиозном празднике. Этой тематикой в «Комсомольском знамени»- «Независимости» занимался отдел науки или замечательная Инна Яковлевна Бурау, которая была энциклопедистом в вопросах досуга, любознательности и т.д. Они где-то отсутствовали, вот мне и дали задание. Заметка понравилась, и как-то со временем на меня всю эту проблематику перевели.
– И она стала одной из главных в «Козе»?
– Это тематика никогда не была главной ни в газете, ни в моей работе. Я вел другие темы. Это была как бы нагрузка на последние, просветительские и развлекательные полосы. Но здесь мы попытались сделать что-то оригинальное. В то время все были подвинуты на различных гороскопах, восточных, друидских, лунных, ежедневных, еженедельных, годовых, люди даже рабочий день начинали (а газеты тогда выходили по утрам) с того, что узнавали «расположение звезд и судеб». Такой вот был побочный эффект свободы и гласности. Они, разумеется, были связаны с чужими верами, мифологиями. Но ведь существовала тысячелетняя родная вера – Православие, – которая была стержнем нашего народа, проникла в культуру, в фольклорное творчество, в трудовую повседневность крестьянина, который столетиями с церковным календарем соотносил всю свою жизнедеятельность. Но этого не помнили, люди даже позабыли, что означают их христианские имена, с кем они связаны.
С другой стороны, началось бурное возрождение национального язычества. Например, «Берегиня» Скуратовского выходила миллионными тиражами, ее изучали в школах. Книга талантливая, но антинаучная с фольклорной точки зрения: берегиня – достаточно мрачный фольклорный персонаж, она никогда не была «покровительницей Украины». Началось какое-то наваждение: директора тащили в свои школы прялки, ткацкие станки, половики, солярные знаки и все, что угодно. Икону или крест принести в школу – запрещено, школа отделена от Церкви, а вот атрибуты язычества – пожалуйста, для это выделялись помещения, создавались школьные музеи, и называлось все это «народознавством», у нас даже такая «наука» появилась и целый «научный» институт. Министерство просвещения рассылало инструктивные письма, где указывалось, что украинцы – древнейшая нация, с трипольскими корнями, с пятитысячелетними культурой, языком, кухней, среди древнейших блюд указывались даже «жареные пироги с картошкой». Доколумбовой! И жертв такой сфальсифицированной «протоистории» у нас огромное количество, включая нынешнего президента Виктора Ющенко и его брата Петра, который и сегодня утверждает, что украинский язык – дар Святого Духа апостолам.
– Но это, так сказать, издержки любви к родному языку, патриотизма.
– Какие же это издержки? Это переформатирование исторического самосознания. Начали издалека, объявив себя «украми», «детьми солнца», Божью Матерь – украинкой. Потом откопали «древнюю библию украинского народа» – «Велесову книгу», она в школьной программе, в «Академкниге» до сих пор лежит как научный труд. Затем такую же глупую подделку – «Историю руссов» – объявили «исторической библией». И пошло-поехало. Дискредитация научного знания, филологии, истории привели к огромному количеству исторических мифов, к тому, что школьники сегодня не могут даже ответить, на чьей стороне Украина воевала в годы Великой Отечественной войны. Такой вот «поиск» истоков и «самоидентификации» нации.
– Но ведь народ должен знать свои истоки?
– Они давно известны – это Крещение Руси. Когда же мы начинает вещать о себе как о «первонации», героически фальсифицируем собственную историю – это на самом деле признак упадка, отсутствия перспектив, под маской поиска своих корней занимаемся разрушением исторического самосознания. Вот античные греки ощущали себя юным народом, окруженным народами древними, тысячелетними – шумерами, египтянами. С детской непосредственностью они стали создавать свой мир и, как оказалось, мировую цивилизацию. Когда, по слову Гомера, времена сомкнутся, как створки мидий, немногое от человечества останется, но греки – непременно. Или нынешние американцы, юный народ, который вообще о прошлом не думает, но какой огромный творческий потенциал они сосредоточили, причем во всех сферах человеческой деятельности. Ведь Господь и человеку, и народу немного отпускает творческой энергии, и она должна быть использована на созидание. Жаль, когда она тратится на мифы, оболванивание.
– И что вы этому в газете противопоставили?
– Мы решили ввести в читательский обиход православный церковно-народный месяцеслов, который, как и принято было в молодежке, назвали «Ни дня без повода». Это была еженедельная рубрика на семь дней вперед: сначала рассказывали о святом, чью память праздновали в этот день, или о церковном событии-празднике, а потом о том, что связано с ним в народном сознании по исследованиям Афанасьева, Буслаева, Потебни, Калиновского, Воропая, Торопова, Аверинцева и др. Правда, все это нужно было втискивать в 100-120 газетных строк. По великим праздникам давали отдельные материалы. Затем многие газеты завели такие рубрики, и телевидение стало это использовать даже в прогнозах погоды, но 20 лет назад «КЗ»-«Независимость» первая ее ввела, и целый год еженедельно она появлялась на страницах газеты. Кстати, это был эксклюзив, неоткуда было перепечатывать, я из московских командировок привозил том-два «Житий святых» святителя Димитрия Ростовского, которые начали издавать, собирал издание летописей, древней книжности, богословскую литературу и справочники. Это было интересное занятие, сам набирался знаний, подобрал неплохую библиотеку, и эту рубрику на новых материалах мы продолжали несколько лет. И многие другие издания мне потом предлагали ее вести.
– А почему, скажем, не предложили вести эту рубрику священнослужителю?
– Такая идея тоже была, я встретился с ректором Киевской духовной академии о. Петром Влодеком, к нему тогда, помню, приехал Никита Струве из Парижа, который привез свои знаменитые богословские и философские издания. Мы обсудили, договорились, что кто-то из преподавателей будет рубрику вести. Но не сложилось. Газета живет иными темпами, обычно все делается «сегодня на завтра», а в Церкви – все очень размеренно. Тогда же не было ни компьютеров, ни Интернета, ни мобильных телефонов, даже печатных машинок, и когда мне сказали, что для написания 150 строк церковному человеку нужно недели две, я все понял.
– А как церковная общественность к этому отнеслась?
– Тогда этой общественности еще не было, и, думаю, если бы ее не было вообще – была бы большая польза для Церкви. Понимаете, это уже много позже появились общественные деятели и общественные организации, которые ничего не навязывают Церкви, а спрашивают, чем помочь и помогают, осуществляют совместные проекты. А первая волна неофитов несла на себе всю смуту того времени и затаскивала ее в церковную ограду. Это были атеисты-религиоведы, униаты, депутаты всех мастей, все занялись богостроительством, изобличали Церковь, требовали автокефалии, они как раз и были плечами церковных расколов. Они же организовали первый «черный вторник» в 1990 году на Софийской площади. Я сам долго не хотел быть «церковной общественностью», писать о внутрицерковных проблемах. Мой друг архиепископ Ионафан мне до сих пор «угрожает»: я, мол, когда-нибудь расскажу все правду о тебе, орденоносце, как мы приходили, стояли под дверью твоего кабинета, а ты отказывался принимать, говоря, что не светское это дело.
– Но это, скорее, околоцерковная общественность, я имею в виду церковных людей, ведь в народных календарях были приметы, обычаи, обряды.
– Это часть нашей отечественной культуры и христианской, и дохристианской. Им посвящено огромное количество исследований великих дореволюционных филологов, которые, кстати, и месяцесловы составляли на основе фольклорных изысканий. Баратынский писал, что предрассудок – осколок древней правды. И они сохранились в сказках, пословицах, обрядах, песнях, языке. Александр Потебня вообще считал слово романом, так много в нем заложено исторической и ментальной информации о родном народе. У нас, конечно, есть предубеждение против народного творчества, потому что в атеистические времена оно использовалось с целью вытеснения христианской культуры. Все генсеки любили народные песни, танцы, хороводы. Но ведь и сам фольклор подвергся репрессиям, жесточайшей цензуре, поскольку на 90 процентов был христианским. Кобзари не были певцами борьбы и протеста, как они представлены в сталинских фильмах. Их репертуар состоял большей частью из духовных песен. Советская власть изгоняла христианство отовсюду: из языка, календаря, быта, культуры, литературы. Его загнали в храм, и, не дай Бог, если даже его атрибуты где-то появятся вне его стен. Помню, когда мы были студентами и вернулись из фольклорной экспедиции, один мой товарищ привез небольшой старообрядческий крест и повесил у себя в комнате в общежитии. Так нас на проработки в профкомы и парткомы таскали: его за то, что привез и повесил, а нас за то, что никак на это не реагировали. Вот кто-то бдительный через полгода увидел – начали все реагировать. Мы должны возвращать православие в повседневную жизнь, это наш дом, родное и близкое.
– Чтобы что-то возвращать, надо понимать его ценность. Вы-то сами когда это поняли?
– Я по специальности – филолог, специалист в области русской литературы, а она сама по себе является христианской ценностью. И древняя, и классическая. Я бы не сбрасывал и советскую, которая своими морально-нравственными ориентирами, историческим самосознанием, духовными поисками была в оппозиции к атеистической идеологии и, безусловно, приближала «второе Крещение Руси», возрождение Церкви.
Ну а по рождению, я, конечно, «бабушкин» христианин. По маминой линии бабушка и ее сестра были очень богомольные старушки, у них в каждой комнате висели иконы и зажженные лампадки, в голодовки и войну, как и многие, они потеряли и родителей, и детей, поэтому к внукам относились с особой любовью. Они меня крестили младенцем в нашей сельской Вознесенской церкви в Константиновке под Смелой. И много раз мне рассказывали, что в то время, в июле 1959 года, долго не было дождей, была засуха, а когда меня крестили, видимо, на Илью, дождик пошел. И батюшка бабушке сказал: «Вот, Надежда, смотри, твой внук какую-то пользу Церкви принесет». И мама покойная мне это напоминала. Она до последних дней жизни вышивала иконы. Конечно, проверить все это трудно, но, мне кажется, очень важно ребенку внушать какое-то доброе долженствование. По крайней мере, когда появилась возможность как-то помогать общинам, и в Киеве, и в регионах, я это делал, тем более что все равно встречаешься в командировках с областным, районным и прочим начальством.
Впрочем, наш храм в Констатиновке закрыли, но сестра бабушки, Мария, жила недалеко от единственного действующего храма в центре Смелы и была его вечной прихожанкой. Она была одинокой, муж и единственный ребенок погибли в войну. Она забирала меня к себе и уже с вечера готовила на воскресную службу, как на праздник. Мы же тогда гоняли босиком, пропадали с утра до вечера в городе, на речке, которая текла под домом. Там и мылись перед сном. Но бабушка специально нагреет воду, выдраит мочалкой с головы до ног, пятки – кирпичом, подымет засветло, обует, оденет во все чистое, глаженое, за руку – и на службу. А там все таинственно, возвышенно, стоишь, затаив дыхание. Прихожанки – одни старушки. Тогда шла волна закрытия храмов, и они ко всякому ребенку относились как к последнему христианину. Каждая подойдет, что-то ласковое скажет, сунет в руки яблоко, конфету, пряник. Уходишь со службы как именинник. Так что у меня детские воспоминания о Церкви как о празднике. Бабушка по отцовской линии – Анастасия – была из другой трагедии: моего деда арестовали, забрали на Беломорканал и с концами. Она сама двух малолетних детей поднимала. А люди, пережившие такие трагедии, не могут быть богоборцами по определению. К тому же там были и старообрядческие корни, где хула на Бога просто немыслима.
– Ну, а как же пионерия, комсомол?
– По-моему, я был хорошим и пионером, и комсомольцем и даже награждался путевкой в «Артек», который меня потряс на многие годы. Пионерия и комсомол были государственной системой воспитания молодежи, в которую вкладывались большие средства. Я ходил в походы, играл в школьном театре, смастерил ракету, которая 56 секунд пробыла в воздухе и опустилась на парашюте целехонькая, был даже победителем по шахматам в «Артеке», участвовал в бесконечных олимпиадах и спортивных соревнованиях. Когда после университета и армии я работал в школе учителем и организатором по внеклассной и внешкольной работе, то у нас работали четыре десятка различных кружков и секций: духовой оркестр, фотостудия, кружки и народного и современного танца, спортивные секции, тренажерный зал, два стадиона – только успевай мячи закупать. Это было комплексное воспитание – и трудовое, и патриотическое (Зарница, Орленок), и эстетическое, и физическое. Система заботилась о здоровье и творческом развитии подрастающего поколения. Если какого-то из выпускников не брали в армию – это была для него трагедия. Помню, всех ребят класса, в котором я читал, призвали в армию, а одного не взяли, хотя он был великолепный спортсмен, даже рекорд школы поставил на стометровке. Но у него были проблемы с сердцем. Так на нем лица не было, мы его, как могли, утешали: может, в следующий призыв пойдешь. А здоровое поколение – это здоровые семьи, здоровые дети. Пионерия и комсомол – это самоорганизация и самоуправление детского коллектива, начало социальной жизни. Это и дружба, и товарищество, и соревновательность между отрядами в учебе, спорте, социальных акциях. Все познается в сравнении. Я не могу бросить камень в ту систему воспитания, которую мы разрушили, но ничего путного взамен не создали. Конечно, 5-10 процентов детей, у которых состоятельные родители, имеют сегодня возможность посещать спортивные и творческие секции. Основная же часть просто выброшена на улицу, дети, девочки и парни, прокуренные, с пивом сидят у баров, забегаловок.
– Ну а как же атеистическое воспитание?
– Оно было частью государственной идеологии и охватывало не только школы и вузы. Как показывает история, в 70-80-е годы оно не было эффективным, но только та идеология была отменена, люди сразу стали восстанавливать храмы, создавать общины. Атеизм поддерживался лишь государственной властью, а в ней – идеологическими работниками. К тому же какой смысл бороться с религией там, где уже десятилетиями не было храмов. По крайней мере, я не припоминаю, чтобы в школе или университете слушал какую-то атеистическую лекцию или участвовал в атеистической акции. В киевском университете курс научного атеизма у нас читал профессор Зоц. Он был человек очень занятый, уложился в несколько лекций по структуре Ветхого и Нового Заветов, до разоблачений не успел дойти и поставил автоматом всем пятерки. Потом он работал у Михаила Горбачева и, очевидно, был среди тех людей, которые инициировали начало эпохи религиозной свободы. Научный атеизм, как и другие курсы цикла марксизма-коммунизма, типа критики западных философских и экономических учений, были вполне абсурдистскими. Ни религиозных, ни философских текстов не было, они были запрещены как подрывная литература, практики религиозной никто не имел и не знал. Как это все можно было опровергать?
Ну, а что касается атеизма, он ведь никуда не делся. Нынешнее украинское религиоведение, которое является обязательным предметом в нашей высшей школе, – это тот же атеизм, только более подлый, потому что «старый» атеизм хотя бы не скрывал своих богоборческих и церковноборческих целей.
– Откуда тогда черпали знания о религии?
– Из той же атеистической литературы, искусствоведения, литературоведения. Зенон Косидовский, польский исследователь, много издавался: его книги были пересказом библейских сюжетов и их исторической интерпретацией. А Библию мне удалось прочитать лишь в 20 лет. На студенческие каникулы приехал в село, а соседка-старушка принесла потрепанную дореволюционную Библию на несколько дней. Я ее запоем, как мы проглатывали самиздатскую литературу, не только прочитал, но Новый Завет даже законспектировал, потому что не было никаких гарантий, что я ее смогу еще когда-нибудь держать в руках.
– Вы сказали, что не хотели быть церковной «общественностью», но таки втянулись в полемику.
– Я всегда считал, что светские люди должны только помогать Церкви и никогда не вмешиваться во внутрицерковные дела. Но произошла очень быстрая политизация церковной жизни. Ведь и уния, и расколы – проекты сугубо политические. Закон СССР, открывший эпоху религиозной свободы, был принят лишь в 1990 году. Верующие еще боялись вздохнуть свободной грудью, потому что все органы надзора – и КГБ, и райкомы, и Совет по делам религий – продолжали действовать, сделать и глоток свободы, а их уже поволокли в унию, автокефалию. И делали это политики.
– Но Русская Православная Церковь еще во времена Союза сама согласилась на возрождение УГКЦ.
– Я спрашивал об этом у Святейшего Патриарха Алексия. Ведь уния – это ящик Пандоры, совершенно непродуктивная, коварная и злобная сила. Она столетиями проливала кровь украинцев, а во время фашисткой оккупации была коллаборационистской. Он мне рассказал, что погромы униатами православных епархий в Галиции стали полной неожиданностью. Ведь в предыдущие десятилетия диалог между Ватиканом и Русской Церковью был очень интенсивным, даже братским. Католические епархии после падения тоталитарного режима оказывали нашим епархиям всевозможную помощь, очень сильно помогали пострадавшим от Чернобыльской катастрофы (и гуманитарной помощью, и оздоровлением детей). Поэтому, когда поступила просьба о регистрации Греко-католической церкви, эту проблему РПЦ и РКЦ, как Церкви-сестры, решили по-братски. Создали четырехстороннюю комиссию (Рим, Москва, Киев, Львов), которая должна была демократически поделить храмы и имущество. Если большинство общины голосовало, допустим, за унию, то за ней оставался храм, но меньшинство не должно остаться на улице, совместными усилиями им должны были помочь построить свой храм. Гарантами такого братского разъединения были Папа Римский, Московский Патриарх, Киевский митрополит и руководитель УГКЦ. К тому же все священники Галиции были выпускниками духовных школ РПЦ, все прекрасно знали, что Московская патриархия, защищала храмы от закрытия, финансировала их, собственно говоря, сберегла. Православные и униаты прошли в СССР через репрессии. Словом, надежды на мирное, христианское разрешение этой проблемы были более чем обоснованные. Однако в 1990 году к власти в Галиции пришли униаты, все договоренности отмели, и начались силовые захваты храмов с ОМОНом, погромами, слезоточивым газом, избиениями. Святейший Патриарх сравнил это с варварством средневековья. Он, кстати, до конца дней не простил этого коварного обмана и отказывался от встречи с понтификом.
– А чем был обусловлен такой поворот событий?
– Сущностью унии, которая есть подлость. Страна стаяла на пути демократизации, всеобщей ломки, тяжелейших реформ, была разорена экономическим кризисом, Чернобылем, ужасным землетрясением в Армении (я даже в газете вел рубрику «Приму твою боль, Армения!»), сотрясалась от локальных конфликтов и прочих бедствий. Власть была деморализована. И Рим, презрев и дружеские отношения, и братские договоренности, и свой же собственный Второй Ватиканский собор, решил воспользоваться трагической беспомощностью и нанести удар еще и в церковной сфере. Захватил плацдарм для дальнейшего прозелитического броска на Восток. Во время штурма ОМОНом и униатами православного храма в Самборе были потравлены газом и побиты даже члены четырехсторонней комиссии. Филарет созвал нас на пресс-конференцию и представил этих несчастных православных галицких священников с переломами, перебитыми переносицами, в синяках, кровоподтеках, с разбитыми губами, распухшими щеками. Они едва могли говорить и спрашивали: за что нас так избивают братья-греко-католики? Тогда и Восточные патриархи призывали Ватикан не пользоваться слабостью Православной Церкви для утверждения позиций католицизма. Но ни останавливать насилие, ни осуждать его никто не собирался.
В то время униаты уже появились в Киеве, я часто встречался с их пресс-секретарем на конференциях, мы были в нормальных отношениях, и я спрашивал: что же вы творите? Он отвечал, что УГКЦ никакого отношения к погромам не имеет, это сами люди и их самодеятельность. Для них отбивают храмы, а они к этому не имеют отношения!
– А что, было такое жесткое неприятие?
– Да никакого неприятия не было. Галичане – богобоязненные люди. Вы можете представить, чтобы два человека сорок лет в одной общине состояли, вместе содержали и сохраняли храм, защищали от КГБ, атеистической власти, а тут вцепились друг в друга, стали рушить алтарь и т.д.? Да они этого и не делали. Везде засылались эмиссары, акции проплачивались, по указке властей, а чаще и под их предводительством, собирали толпу, организовывали митинг – и шли громить. Когда власть соединяется с унией – это гремучая смесь. В соседней Закарпатской области униатов не меньше, чем на Ивано-Франковщине или Тернопольщине, но у православных, как было, так и осталось 400-500 общин, погромов такого масштаба не было, потому что никто их не организовывал. А на Львовщине из 600 православных общин к 1992 году не смогли добить лишь сорок. Кстати, после этого ни одной общины православной не дали зарегистрировать, ни одного клочка земли во Львове под православный храм не выделили. Так что уния – это сугубо политический антиправославный проект, и с этим родовым пятном она будет существовать до своей погибели. Недаром все православные патриархи считают ее ересью, не имеющей права на существование в христианстве.
– Но ведь греко-католики – часть Римско-католической Церкви?
– В том-то и беда. Они не только часть Римской Церкви, но и главное препятствие на пути православно-католического диалога. Какой бы «диалог любви» Апостольская столица не пыталась начать с Православной Церковью, ей сначала приходится отвечать за бесконечные провокации против православия униатов, главой которых и является Папа Римский. Унию 500 лет назад придумали в Бресте иезуиты для окатоличивания украинцев, уничтожения Православной Церкви. За столетия они пролили море слез и крови. Отец украинской нации Тарас Шевченко считал единоверных сербов самыми близкими братьями, а единокровных униатов – злейшими врагами украинцев. И сегодня они занимаются той же борьбой с Православием, используя весь арсенал иезуитских методов. Где они в меньшинстве – в Киеве, а теперь в Одессе и Харькове появились – мягче и пушистее людей не бывает: и толерантны, и общечеловечны. А где у них власть – будут шельмовать и преследовать православных, как только могут. Почему бы кардиналу Любомиру Гузару сначала не научить толерантности свой Львовский униатский горсовет, а потом уже харьковчан и одесситов?
– Но ведь времена меняются, а с ними и люди…
– Где же они меняются? Я в последние годы имел возможность общаться с высокими католическими сановниками, в том числе с кардиналами Каспером и Эччегераем, спрашивал об унии. Как я понял, может, они сами не знают, для чего уния им нужна, а может, наоборот, очень хорошо знают. Во всяком случае, уверяли, что УГКЦ очень любит и уважает и Русскую Православную Церковь, и Украинскую Православную Церковь, и Блаженнейшего Митрополита Владимира. Хотя с кем мы постоянно видим главу униатов, так это с отлученным от Церкви лидером раскольников – Филаретом. Там, видимо, любовь до гроба. Хотя униаты, конечно, трагические люди. У них ситуация, как у верного Руслана из романа Георгия Владимова. Там, если помните, овчарок выращивали и выучивали сторожить и даже загрызать заключенных. И вот ГУЛАГ рухнул, лагеря опустели, собаки остались без дела, но они ничего иного не умели, как сторожить и загрызать. И в этом была их трагедия. Так и наши униаты. Православные и католики уже решили, и это зафиксировано в официальных документах межхристианского диалога, что уния не является путем достижения церковного единства, чем подтверждена бессмысленность существования этой структуры. Но их возродили. В католицизме они недокатолики, православные они лишь по маскировке. Отсюда ущербность, чувство неполноценности и их следствие – злоба, жажда провокаций. Вот недавно был на приеме у папского нунция архиепископа Иоанна Юрковича. Когда прощались, он мне говорит: скоро увидимся на празднике – будем встречать в Киеве Святейшего Патриарха Кирилла. А рядом стояла какая-то старая униатка, подслушивала, так ее всю затрясло, прямо зазмеилась вся: а чего ваш патриарх сюда едет, какое он имеет право и т.д. Хотя, спрашивается, какое дело униатам до нашего патриарха? Вот запустили изуверов в Киев. У нас за любой антиправославной провокацией стоят либо отлученные от Церкви филаретовцы, любо униаты.
– Но католики с униатами две части одной Церкви, получается, с одними у православных нормальные отношения, с другими – никаких.
– Кто ж виноват? Любомир Гузар, когда еще был архимандритом, нанес визит Блаженнейшему Митрополиту Владимиру, тот его принял, а после встречи Гузар заявил, что едва ли не убедил Блаженнейшего переходить в унию. Грянул скандал. С тех пор ни один православный епископ униатов не принимает. Если Любомир Гузар, который считается самым мудрым, толерантным и порядочным среди униатов, не чуждается провокаций, то что говорить о других? Уния – это политический проект, она нюхом чует слабость власти и продавливает свои интересы. Вот Леонид Кучма зашатался из-за пленок Мельниченко, убийства журналиста Георгия Гонгадзе, его тепленьким можно было брать – они тут же визит папы протолкнули и заодно резиденцию униатов в Киев перенесли. Объясняли, что якобы надо горстку столичных униатов окормлять, а теперь утверждают, что этим они восстановили историческую справедливость, что не казаки и украинский народ изгнали унию со своей земли, а империалисты-москали. Кстати, униаты причастны и к организации расколов в Православии.
– Каким образом?
– А кто «рукоположил» в епископы родоначальника УАПЦ Викентия Чекалина? Униатский епископ Владимир Стернюк. Чекалин был системным аферистом, был рукоположен в России в диаконы, а затем за церковные преступления запрещен в священнослужении, даже отсидел за развращение малолетних. Оказался в Украине, был привечен униатами, вместе с заштатным епископом Иоанном Боднарчуком «рукоположил» первых «епископов» УАПЦ. Самыми горячими сторонниками автокефалистов стали нардепы-униаты во главе с Ларисой Скорик. Она отличалась очень редкой злоречивостью, даже Кучма о ней как-то сказал, что у нее, видимо, ничего доброго в жизни никогда не было. Эти нардепы на всех митингах, на всех телеканалах клеймили УПЦ в лице Филарета за связь с преступной партноменклатурой, КГБ, аморальный образ жизни, антиукраинство и т.д. А когда Филарета на Харьковском Соборе расстригли и выгнали из Церкви, они, прежде всего та же Скорик, с таким же бешенством стали обвинять РПЦ и УПЦ в империализме и в расправе над истинным патриотом Украины, тем же Филаретом. Вполне по униато-иезуитски.
– А сам Филарет как сопротивлялся униатской экспансии?
– Да никак, он уповал только на столичную власть. Я пару публикаций об униатском беспределе в Галиции сделал и спрашивал его, как можно противостоять. Он отвечал, что вот, мол, Леониду Макаровичу письмо опять написал. Да кто там, в Галиции, Леонида Макаровича в 1990-91 годах слушал, да и в последующие тоже? Только при Кучме там как-то остепенились.
– Как вы отнеслись к разоблачению Филарета в прессе?
– Я-то редко бывал на Пушкинской, мало кого знал, еще меньше понимал в их кухне, но меня уверяли, что все разоблачения – это происки, наветы униатов и автокефалистов. Я даже спрашивал Филарета, что за дети и почему вы от них так отбиваетесь? Он отвечал: «Я же монах!» Потом я, конечно, встречался с его дочерью Верой, другими родственниками и узнал, какой он был монах. Понимаете, Филарет не любил и не уважал Церковь. Если человек при должности какими-то поступками дискредитировал себя, то, чтобы не дискредитировать всю структуру, он должен уходить в отставку. Это общемировая практика, и такой путь ему был предложен. Но у него гордыня – нероновская. Демократическая пресса его ненавидела, и очень трудно было что-то публиковать в защиту православия. Бывало, мне коллеги после публикаций о погромах православных униатами говорили: а что ты защищаешь этих растленных кагэбистов-номенклатурщиков! Ведь даже приезд Патриарха в 1990 году, дарование автономии УПЦ было расценено как пощечина и унижение Украины: человек разоблачен демократической прессой как агент КГБ, ведущий аморальный для монаха образ жизни, а его – в руководители автономной Церкви возводят! Кругом обновление, свобода, демократия, а Украине опять сладкую парочку – Филарета с Евгенией Петровной – навязывают. Демократы во главе с Вячеславом Чорноволом выступили с открытым письмом с требованием снять Филарета. Православную Церковь шельмовали из-за Филарета. С другой стороны, сами шельмовщики были униатами, автокефалистами, руховцами, националистами, от которых вряд ли стоило ожидать чего-то доброго. Я почти до конца 1991 года пытался защищать Филарета. Сделал с ним в октябре огромное интервью, которое все-таки полетело в корзину.
– Почему?
– На выборах президента Украины Филарет подставил Церковь так, как мало кто мог подставить. Тогда было два основных претендента: Леонид Кравчук, ставленник партноменклатуры, с которой боролись демократы, и лидер Руха за перестройку Вячеслав Чорновил. Кравчук бы и так победил, потому что демократы уже скатывались в оголтелый национализм и кроме Галиции вряд ли где-то могли рассчитывать на серьезную поддержку. Однако Филарет пошел ва-банк: официально объявил о создании предвыборного фонда в поддержку Л. Кравчука и о перечислении в него шестисот тысяч церковных рублей. От такой наглости демократы оторопели. УПЦ становилась политической структурой, причем заангажированной вчерашними гэкачепистами-кагэбистами-партноменклатурщиками. Шельмование Церкви удесятерилось, столько камней полетело в нее, а оправдываться опять, как и в случае с семейно жизнью и связями с репрессивными органами, было нечем. Думаю, та жестокость погромов в Галиции связана и с политической деятельностью Филарета. Так что, по большому счету, Харьковский Собор опоздал, его надо было проводить года на два раньше, тогда бы Филарет не смог бы столько бед натворить.
– Но Филарет объясняет, что он стал на путь независимости украинской Церкви, за что и пострадал.
– Все это вранье и конъюнктура. Человек в 1990 году борется за патриарший престол единой Церкви, куколь шьет, вещи готовит к перевозке в Москву, от Политбюро ЦК КПСС требует поддержки, а через год вдруг становится борцом с этой церковью, адептом автокефалии. Филарет прекрасно понимал, что начавшиеся разоблачения завершатся его изгнанием. Поэтому единственным способом сохранения власти и денег было одно – отделиться от Москвы, потому что знал: Леонид Макарович, местное КГБ и партноменклатура его в обиду не дадут. И здесь он не был оригинален и поступил по рецептам ГКЧП, как Кравчук ему, безусловно, и посоветовал. Ведь наши путчисты все распоряжения ГКЧП публиковали, выполняли, а когда путч провалился, их собрались арестовывать – мигом объявили независимость, чтобы стать недосягаемыми для союзной прокуратуры.
– Но за независимость боролись РУХ, демократы…
– Рух был за перестройку, а не за независимость Украины. Почитайте его программные документы. Да его бы никто не зарегистрировал с такими целями. Это нарушение Конституции. Можете себя представить, чтобы у нас Минюст зарегистрировал политическую организацию, цель которой, допустим, независимость Крыма? Во-вторых, руховцев и демократов в Верховном Совете Украины была горстка, причем половина из них – агенты КГБ, они хоть и были шумными, но никакого реального влияния не оказывали. У партийной номенклатуры было большинство, и она правила бал и до, и после путча еще лет десять. Так что памятник нашей независимости надо ставить не в виде девушки на столбе, а в виде композиции из перепуганных гэкачепистов – Кравчука, Гуренко, Чечеватова и прочих. Меня, кстати, отправляли в Москву в командировку, я встречался с генпрокурором Степанковым, читал у него следственные материалы, протоколы допросов того же Леонида Кравчука, мы даже что-то опубликовали. У меня нет сомнений, что всю нашу верхушку партии, руководителей республики, силовых ведомств надо было привлекать к ответственности, а не прятать их за государственной независимостью.
– Это очень субъективный взгляд.
– Напротив, максимально приближенный к реальности. Вы действительно считаете, что независимость стала венцом «многовековой борьбы» членов политбюро, секретарей и членов ЦК, секретарей обкомов, силовиков, хозяйственников, причем одновременно в десяти республиках и накануне вполне прогнозируемых арестов? Гесиод писал, что миром правят голод, ненависть и любовь, но практика показывает, что им правят еще страх и алчность. Надо было убирать всю путчистскую верхушку державы, проводить выборы, кардинально обновлять власть, динамично осуществлять демократические реформы, а не отдавать страну на разграбление той же партийно-хозяйственной номенклатуре. Союз, я думаю, все равно бы распался или кардинально изменился, потому что центробежные стремления были велики, и против него выступала, прежде всего, сама Россия, объявившая независимость на год раньше. Тогда бы у нас не было 13 лет правления «старой злочинной власти», да и пятилетки новой «злочинной».
– Но Филарет утверждает, что он всегда был патриотом: была одна страна, он – служил ей, возникла другая он – служит ей.
– Он сам был гэкачепистом, призывал «давить демократию танками». Если бы путч победил – служил бы ему. Удобная позиция для оправдания всех оборотней: мы не при чем, «такое было время», мы всегда под козырек. Во время путча из республиканских изданий только наша газета взбунтовалась и призывала к сопротивлению, остальные покорно перепечатывали постановления и распоряжения ГКЧП (впоследствии об этом даже было принято специальное постановление Верховной Рады). Осажденный Белый дом в Москве был заклеен вырезками из газеты «Независимость», что свидетельствовало: отнюдь не вся Украина, как уверял Кравчук, спокойно принимает путчисткую власть и занимается сельхозработами. Наши журналисты были в Белом доме и диктовали оттуда репортажи, а в Киеве редакция взобралась на танк у «Прессы Украины» и призвала к свободе. В Москве люди ложились под танки и гибли, и никто не ждал, какая власть установится, чтобы ей служить, а защищали демократические свободы. У нас партия запретила саму себя и осталась при власти, номенклатура из партийных кресел перебралась в административные, банковские, бизнесовые, все преобразились в борцов за независимость, с прежней партийной строгостью стали преследовать то, что сами еще вчера пропагандировали. Леонид Кравчук, член Политбюро и один из лидеров КПУ, объявил себя могильщиком коммунизма.
– А Филарет – автокефалистом?
– Страх потерять власть творит с людьми чудеса. Как у правозащитников-отсидентов, типа того же Чорновола, глаза на лоб полезли, когда партийные бонзы заняли все руководящие кресла в стране («Независимость в надежных руках, все под контролем, отдыхайте, Вячеслав Максимович, не путайтесь под ногами!»), так и автокефалисты опешили, когда «исчадие КГБ» – Филарет решил возглавить автокефальное движение. Этим, кстати, он окончательно изобличил себя.
– Каким образом?
– Понимаете, в газете меня убеждали, что Филарет – двурушник, жалкий стукач и конъюнктурщик, который зубами держится за власть и деньги. Но я же не только байки журналистские и депутатские слушал, а и с самим Филаретом встречался. Он уважительно относился к журналистам, не боялся острых вопросов, не ленился растолковывать, объяснять и был убедителен. Когда в Украине появился лидер автокефалов Мстислав Скрыпник, он ему устроил настоящую травлю: святотатец, самозванец. Я его спросил, чем вызвана такая резкая реакция: девяностолетний старик, племянник Петлюры и т.д. – все так любопытно. Филарет мне целую лекцию прочитал о канонах, о том, что даже общение со святотатцами-автокефалистами ведет к вечной погибели и аду. Он даже привез в Киев будущего Константинопольского Патриарха Варфоломея, который на специальной пресс-конференции еще более красочно расписал все ужасы и опасности, которые заключают в себе расколы, детища сатаны. Когда же в июне 1992 года Филарет объявил, что он является заместителем Мстислава, я не поверил своим ушам. Я, светский журналист, если встречусь с Мстиславом, оказываюсь в аду, а где же оказывается сам Филарет, будучи его заместителем? Журналисты, при всей своей простоватости и непритязательности, люди достаточно сложные, они очень болезненно переносят две вещи: ложь и предательство. А когда они исходят от человека Церкви – это как плюнуть в душу. Поэтому я не только по чужим свидетельствам, но лично убедился, что Филарет лжец и жалкий конъюнктурщик.
– Но с Мстиславом вы встретились?
– Конечно, по его просьбе. И спросил его, в частности, о заместителе. При упоминании о Филарете он только руками замахал: «Упаси, Боже!»
– А почему вы сдружились с автокефалистами?
– Не сдружились, а оказались товарищами по несчастью. Ведь в 1992 году Кравчук с Филаретом ограбили не только УПЦ, но и УАПЦ, ее даже сняли с регистрации, которую восстановили лишь в 1995 году, уже при Кучме. Когда Мстислав умер, мне прислали журнал, посвященный его памяти, где было сказано, что наша газета была единственным изданием, которая ничего не перевирала и честно отражала позицию лидера УАПЦ по всем вопросам. А вообще УАПЦ – это трагический урок политизации церковной жизни, когда люди под воздействием политических факторов уходят в раскол, а потом их унижают и поступают с ними, как хотят. Автокефалисты, конечно, и хитрые, и всякие, но у них никогда не было тех злобы, подлости и коварства, чем переполнены униаты и филаретовцы. Ко мне все автокефальные лидеры хорошо относились. С Димитрием Яремой, который после Мстислава возглавил УАПЦ, у нас сложились доверительные отношения, он меня даже просил познакомить с диаконом Андреем Кураевым, книги которого очень ценил. Последний наш разговор незадолго до его смерти был такой откровенный, что я даже ни единой строчки из него не опубликовал.
– Он открыл какие-то секреты автокефалии?
– Какие там секреты! Димитрий был глубоким, очень интересным человеком, художник, музыкант, знал Шептицкого и отца Гавриила Костельника. В конце жизни он тяжело переживал сложившуюся ситуацию и в УАПЦ, и в Православии, и в Украине, что отражено в его книге-завещании «Раздумья о страшном сегодня». Он говорил: вот мы мечтали создать свою украинскую народную церковь, православную, сердечную, открытую, без московского чванства, высокомерия, заносчивости, олицетворением чего был для него тот же Филарет, а что вышло? И он рассказывал о проблемах: что и священники неграмотные, не работают над собой, ищут достатка, а не правды, на человека смотрят свысока, нет братского соучастия и т.д. Он приводил много примеров, даже рассказал об одном своем «епископе», к которому он приехал на Страстную, а тот напился пьяненький с областным начальником по религии, и оба лыка не вяжут. А хотели-то создать честную, правдивую, истинно украинскую церковь, в простоте и сердечности объединяющую людей вокруг Христа. Димитрий не скрывал своих переживаний от этих разочарований. Конечно, я это все публиковать не мог: у нас своих проблем хватает, что чужие изобличать? А с другой стороны, я утвердился в мысли, которую высказал Блаженнейший Митрополит Владимир: с какими бы высокими стремлениями и чистыми помыслами ты церковными делами не занимался, если нет Благодати Божией, ничего путного из этого не выйдет.
– Но автокефалисты занимались захватами православных храмов?
– Та их часть, которую загнали к Филарету. Они очень скоро разочаровались, поняли, что их используют для прикрытия филаретовского произвола. Ко мне однажды пришли в редакцию сразу четыре филаретовских «архиерея» из бывших автокефалов, затем я встретился с соучредителем УПЦ-КП Антонием Масендичем и имел достаточно достоверную картину кравчуковско-филаретовской аферы по ограблению Православной Церкви и созданию УПЦ-КП.
– Причина создания УПЦ-КП все-таки была одна: гроши, гроши, гроши?
– Так определял ее лидер автокефалов Мстислав Скрыпник. Филарет, действительно, первое, о чем просил Масендича – это о гарантиях, что «если я переведу на ваши счета финансы УПЦ, вы их у меня не заберете». Вице-премьер-министр Олег Слепичев, курировавший торговлю и внешнеэкономическую деятельность, 26 июня 1992 года, еще до регистрации УПЦ-КП, подписывал распоряжение о том, что Филарет остается владельцем всех расчетных счетов УПЦ в отечественных и зарубежных банках. И указал отечественные банки: Национальный банк, Внешэконмбанк, Укрсоцбанк и Агропромбанк «Украина», в котором, кстати, работал тогда Виктор Ющенко. У Филарета тогда уже был и свой банк – «Ажио», Денисенко был его учредителем как физическое лицо, хотя деньги он вложил, конечно, церковные: у монаха не может быть своих средств.
– А зачем держать средства в стольких банках сразу?
– В этом тоже загадка. Но мы с вами уже говорили, что журналист не может подменять собой правоохранительные органы. Когда Филарета сместили с должности, покончил с собой кассир Владимирского собора. Как и финансисты запрещенной партии, бросился в лестничный пролет. Все финансовые махинации должны были быть расследованы в рамках уголовного дела, открытого по «второму черному вторнику», гибели Владимира Романюка, который перед смертью обращался в Управление по борьбе с оргпреступностью и коррупцией столицы с просьбой защитить его от Филарета и помочь отыскать церковную кассу в размере 3 млрд. рублей. Ее, по заявлению Романюка, Филарет еще в 1989 году конвертировал и скрыл на зарубежных счетах в Германии. Но дело «приостановили», и таковым оно является до сих пор.
– Но ведь золото партии у Филарета так и не нашли.
– А его никто и не искал. Но финансы компартии там есть, по крайней мере, те 25 или 27 миллионов запрещенной компартии, которые Кравчук передал в надежные руки Филарета якобы на восстановление Успенского собора, и Филарет успел публично Кравчука поблагодарить. КПУ и в прошлом году требовала от Генпрокуратуры и СБУ эти деньги найти.
– А почему нельзя было просто забрать финансы и уйти, вряд ли бы кто-то начал Филарета и Евгению Петровну искать?
– А вдруг бы и начали, еще и расследования бы инициировали, и куда бы эти веревочки повели!? Ведь комиссия, назначенная Харьковским Архиерейским Собором, пришла на Пушкинскую принимать дела. Это переполошило всех. Филарет не только милицию мобилизовал, но и нанял боевиков УНСО (а оно было еще КГБ организовано для организации и проведения общественных провокаций), которые забаррикадировались на Пушкинской и во Владимирском соборе, чтобы не пустить комиссию, угрожали оружием. Иван Плющ протягивает через президиум Верховной Рады заявление о непризнании Харьковского Собора, об этом же заявляет и Леонид Кравчук, мотивируя это тем, что он ничего не понимает, поскольку, дескать, некомпетентен в церковной сфере. Мой редактор Владимир Кулеба, который одно время работал в отделе у Кравчука в ЦК КПУ, сказал мне: вот все-таки нет предела человеческой лжи – Кравчук только попами в ЦК и занимался! Попытались сорвать приезд нового Предстоятеля в Киев, организовали штурм и погром Лавры. Но ни один приход, ни один монастырь Киева за Филаретом не пошел. Собственно говоря, легитимных способов сохранить за Филаретом церковную кассу и тайны всех церковных счетов и средств, которые через них прокручивались, – не было.
– А какой из нелегитимных выбрали?
– В панике вспомнили об УАПЦ, она была бедная, с едва живыми структурами. Поэтому осуществили рейдерский захват УАПЦ, ее бренда, идеологии, поручили это КГБ (СБУ), администрации Президента, нардепам. Вся УАПЦ размещалась в нескольких комнатушках на Трехсвятительской. Там находился Антоний Масендич, ему было немногим больше 30-ти, но он заменял в Украине Мстислава, который жил в США. К нему-то и нагрянули чекисты, нардепы, чиновники, напугали, потребовали созвать через два дня автокефальных епископов, их было шесть или семь, провести «собор», объединиться с Филаретом, церковной кассой УПЦ в четыре миллиарда, а Кравчук с широкого плеча обещал подарить Софию. Масендич не имел права собирать соборы, с кем-то объединяться – это была прерогатива Мстислава. Но был напуган, бледен, говорил, что ему угрожали убийством, до Мстислава якобы никто не смог дозвониться. Масендич вызвал епископов, но цели приезда не сообщил, сам решил бежать из Киева, но не успел. Когда епископы пришли к Масендичу, туда же нагрянули чекисты, нардепы,, униаты, те же Павлычко, Скорик, будущий зампред СБУ Бурлаков и начали прессовать: все пропало, приехал митрополит Владимир, придется возвращать клятым москалям церковную кассу, резиденцию на Пушкинской, Владимирский собор, надо срочно спасать Филарета, объединяться с ним и с прихваченным имуществом. Это задание президента Украины! Услышав о Филарете, трое из шести автокефальных епископов встали, плюнули и ушли. Остальных после скандала и головомойки под белые ручки поволокли на Пушкинскую – объединяться.
– А почему так автокефалы отнеслись к идее объединиться с Филаретом?
– Так ведь он их преследовал, изобличал святотатцами, детьми сатаны, они платили ему той же монетой, объявляя его украиножером, гэбистом, сталинистом. А как потом объяснять своим прихожанам братание с Филаретом. Тем, что очень чужих денежек захотелось? Кстати, Масендич потом жаловался, что Филарет – редкий скряга, ничего им от обещанных миллиардов не перепало, он ему лишь какую-то старую дешевую панагию подарил. Да и Корчинский, глава боевиков УНСО, которые отстояли для Филарета Владимирский собор и резиденцию на Пушкинской, говорил мне о его редкостной скупости.
– Но все-таки объединение состоялось?
– Документы все загодя были подготовлены в администрации президента, необходимы были лишь инсценировка и телекартинка. В предбаннике у Филарета собрали человек 30-40: депутаты, униаты, атеисты во главе с Анатолием Колодным. Сохранилась видеозапись этого сабантуя. УПЦ представлял свежерасстриженный монах Филарет и челядь с Пушкинской, УАПЦ – горстка автокефалов во главе с Масендичем. И эта гоп-компания объявила о роспуске двух Церквей – УПЦ и УАПЦ – и создании на их месте единой поместной украинской православной церкви во главе с Мстиславом (он лишь на пятый день узнал о роспуске своей организации и новом назначении), заместителем – Филаретом (которому вернули митрополичий сан) и управделами – Масендичем. Новосозданную структуру назвали УАПЦ-КП и объявили правопреемницей всех храмов, монастырей, имущества и финансов упраздненных церквей. Как всякое воровство, все делалось впопыхах, поэтому прямо на «соборе» случились накладки и скандалы. По случаю великого события Кравчук дал для совместной службы Софию. Филарет, видимо, об этом не знал и заявил, что не может служить с этим самозваным автокефальным епископским отребьем, одно дело –организацию создавать, деньги дерибанить, но перед престолом Божиим с этими людьми стоять – это кощунство. От такой наглости, рассказывал мне «митрополит» Антоний Масендич, у него даже дыхание перехватило. Он напомнил Филарету, что они приняли его к себе и спасают, а не наоборот. Во-вторых, пригрозил выйти к журналистам и перед телекамерами заявить, кем является Филарет на самом деле – расстриженным монахом и позорником, изобличенным даже собственными детьми. Тут депутаты накинулись уже на Филарета и заставили служить с автокефалистами.
После службы решили провести пресс-конференцию по итогам «собора». Я сидел в первом ряду напротив Филарета и Масендича, которые между собой о чем-то переговаривались. А между ними сидела девушка-ведущая, какая-то эсбэушница, она представляла депутатско-общественную организацию, которая вот за это объединение церквей, оказывается, и боролась. Пресс-конференция почему-то задерживалась. Наконец, девушка встает и говорит: «У нас сегодня произошло судьбоносное событие, которое осуществило вековые чаяния нашего народа, сегодня объединились УПЦ и УАПЦ и создали единую поместную церковь. Сейчас перед вами выступят руководители объединившихся церквей. Митрополит Филарет уже прибыл, а митрополит Антоний Масендич, мы просим прощения, пока где-то задерживается». Наступила неловкая пауза. Масендич, сидевший по правую руку от девушки, собрался с духом и спросил: «А я-то кто такой?!» «А кто вы такой?», – поинтересовалась девушка. «Я и есть митрополит Антоний!» – выпалил Масендич. «Неужели?» – девушка было поражена этой новостью, как громом. Эта президентско-эсбэушно-депутатская компания даже толком в лицо не знала, кого она объединяет! Ложь сочилась из каждой щели этой аферы.
– А почему же она не лопнула сразу?
– Потому что о ней никто не знал. Была самая настоящая информационная блокада, и не только по центральным каналам, но и по коммерческим. Блаженнейший по прибытии в Киев давал по два-три интервью в день, но ничего не транслировалось и не публиковалось. На УТ ему разрешили лишь через полгода выступить с минутным поздравлением верующих на Рождество. В это же время начались штурмы епархиальных управлений, православных храмов филаретовцами по всей Украине. Все это длилось почти два года и тоже ни в новостные ленты, ни на телеэкраны не попадало. Зато Филарет и все его вранье с телеэкранов не сходили. Мстислав же, которого два года до этого носили на руках, попал в блокаду. Он, узнав об упразднении УАПЦ, прилетел в Украину, его встретили в аэропорту и, спрятав от телекамер, отвезли в бывший цековский санаторий под Киевом. Боялись, что он заявит о том, что не признает ни УПЦ-КП, ни своего «патриаршества» в ней. Информацию не только скрывали, но и фальсифицировали. Смонтировали поцелуй Филарета и Мстислава и крутили это по телевидению. Мстиславовцы вопили, что это – ложь, но их никто в эфир не пускал. Председатель Совета по делам религий Николай Колесник написал письмо Кравчуку о совершенной незаконности создания УПЦ-КП. Его сняли с должности, поставили филаретовца. У нас была перепалка с нардепом-филаретовцем, бывшим комсомольским вожаком Василием Червонием, он заявил, что все чиновники, стоящие на пути УПЦ-КП, будут наказаны, в этом воля президента Кравчука, и «мы наведем порядок на своей украинской земле».
– Но ведь Леонид Макарович был человеком демократических убеждений.
– Когда он им стал? Понимаете, демократом человека делает оппозиция, безвластие, но никак не власть. Он был традиционным партийным бонзой, давителем, поэтому демократическая пресса с ним все время и воевала. При Союзе он хотел закрыть нашу газету, потому что очень уж антипартийной стала, и Кулеба ездил к Яковлеву в Москву спасать издание. Союзное ГКЧП было арестовано в Москве, но в республиках оно все сохранилось, и не просто сохранилось, а сохранилось при власти, с тем же менталитетом, пренебрежением к законам, свободам, демократии, причем еще более жлобским, чем в той же Москве. Вам любой литератор или журналист подтвердит: на что в Москве даже не обращали внимания, за то же в Киеве уже таскали за чуба, а где-нибудь во Львове и пальцы отрубали.
Мол, при Горбачеве, перестройке, гласности натерпелись, а теперь у нас тут своя правда и воля, и мы покажем всем кузькину мать. Помню, присутствовал на торжестве по поводу трехлетия РУХа, унылая картина: всего-навсего собралось человек 20 в какой-то столовке, стояли у одного стола с водкой, селедкой, пирожками. Были Чорновил, Танюк, Плавюк и прочие отцы-основатели. Настроение, как на поминках. Я там тоже говорил, обратил внимание, что у демократов осталось лишь две газеты, которые здесь присутствуют, и обе – русскоязычные. Танюк, как режиссер, правда, был оптимистом, сказал: коль, мы, руховцы, породили Кравчука (благодаря дискуссиям с ними на УТ, он и стал известным), то, по законам жанра, мы же должны и закончить это дело. Но Кравчук и его номенклатура всех переиграли и царствовали, как хотели. Тогда же закрыли украинский аналог «Взгляда» – студию «Гарт».
– Забрали у церкви финансы, а для чего было погромы устраивать, захватывать храмы?
– Это сегодня кажется абсолютным абсурдом, но они, действительно, собирались в течение года-двух все православные общины загнать под Филарета. И осуществляли задуманное, как военную операцию: сначала захватывали епархиальные управления, парализуя управление общинами, кафедральные соборы, затем совершали рейды боевиков по селам, где отбивали храмы для раскольников. Приняли поправку к закону о поочередных богослужениях, регистрировали на действующий храм униатскую или раскольничью общину, а затем отбивали этот храм для новых хозяев. Это была настоящая государственная борьба с Православной Церковью, в которой были задействованы центральная и региональная власти, Совет по делам религий со своими структурами, СБУ, МВД, незаконные военизированные формирования, типа УНСО или казачков Червония и Поровского. И все это в условиях информблокады, шельмования УПЦ и государственной пропаганды филаретовского раскола под руководством Леонида Кравчука. Ведь он ощутил себя хозяином страны, как в советские времена, дал указание Церкви не трогать Филарета. Но епископы в Харькове не послушались Кравчука (даже после многократных напоминаний, телефонных звонков), расстригли Филарета и выгнали из Церкви. Ах, так! Все равно будете под Филаретом, затопчу и загоню!
Еще хуже с УАПЦ поступили – их вообще с регистрации сняли, поставили вне закона. Мстислава, который убедил «украинское правительство в изгнании» (того же Плавюка) передать свои полномочия Кравчуку, президенту независимой Украины, унизили и даже принимать не стали из-за отказа принять Филарета и участвовать в околоцерковных играх. Мы беседовали с ним за полгода до его смерти. Почти слепой старик, он держал меня за руку и говорил: «Сыну мий, мне даже негде переночевать!» Рассказал, что его ограбили, и мы с журналистом Юрием Радченко даже ходили к начальнику гостиницы, убеждали, чтобы с него не драли три шкуры за обшарпанный номер. Таковы реалии эпохи Леонида Макаровича. Разве это поступки демократа? Это традиция авторитарных партийных бонз, каким и был Кравчук. Сегодня он, конечно, демократ, в хвост и в гриву честит Ющенко за несоблюдение им Конституции и законов. А сам-то Кравчук их соблюдал? Весной 1992 года был принят достаточно демократичный закон «О свободе совести и религиозных организациях», который действует до сих пор. Где в нем хоть один пункт, позволявший власти и президенту творить с Церковью то, что они творили? Это было тотальное беззаконие.
– Выходит, что Леонид Макарович на роль «могильщика коммунизма» не подходил?
– У меня была одна статья с заголовком «Торжество куммунизму», которая обидела Кравчука и его родственников. В ней говорилось о связях Филарета с Кравчуком, но сват Кравчука известный журналист Анатолий Москаленко пришел в редакцию и сказал, что ни он, ни его дети, ни его внуки на выстрел к Филарету не приближаются. Леонид Макарович не был могильщиком, он был продолжателем, причем не идей коммунизма, а его тоталитарной практики. Ведь наши большевики во главу угла ставили идеологию, и с идеологическими противниками они боролись даже во время пожара или наводнения. При Кравчуке произошло массовое обнищание народа, сгорели все сбережения, опустели прилавки, шло невиданное разграбление страны, остановились десятки тысяч предприятий, а он, вот, занимался добиванием непослушной Церкви. Чем не большевик? То же было в 1921 году: кругом голод, разруха, тиф, а Киевский реввоенсовет и ВЧК создают УАПЦ для борьбы с Церковью. Так было в 1987 году: идет ликвидация последствий чернобыльской катастрофы, задействованы сотни тысяч людей, беда, которой не видно конца, а отдел агитации и пропаганды ЦК КПУ, руководимый Кравчуком, проводит конференцию и нацеливает партийные органы на то, как нейтрализовать празднования 1000-летия Крещения Руси.
Чем бы еще люди занимались. И этого тоталитаризма хоть отбавляй и сегодня. Дороги починить не умеют, а вот с Церковью, с империализмом, американским ли (как раньше), с московским (как сегодня) ли, готовы бороться, не жалея сил.
– Но ведь храмовая война закончилась?
– Через полтора года решили взять передышку. Филарет, конечно, устроил истерику: предатели, обещали все подмять, а тут бросили одного! Даже Червоний и Поровский, которые мне на суде не без бравады обещали до конца 1993 года зачистить от УПЦ свои округа на Ровенщине и Волыни, устали гонять стариков и старух, которые везде оказывали их казачкам сопротивление. У меня в середине 1993 года был любопытный разговор с управделами УПЦ-КП Масендичем. Он с такой злобой заявил, что если бы всякие писаки поменьше вопили, то давно бы они всех объединили в единую церковь, а там уже стерпится-слюбится. А через полгода сам сбежал и рассказал обо всех ужасах филаретовщины.
– А «писаки», действительно, много вопили?
– Да, нет. Ресурсов было немного. Правда, «Независимость» в 1992 году имела тираж более 1,5 млн. экземпляров, была самой популярной газетой в Украине, и с ней надо было считаться. Мы давали религиозные новости, как с фронта, и постоянно напоминали, что все затеянное властью по созданию УПЦ-КП – афера. Я иногда в неделю по два-три материала писал. Когда в 1997 году решили издать книжку по этой проблеме, пошли в газетный архив, то казалось, что материалов было написано несколько сотен – от заметок, реплик и до больших аналитических статей. Любопытно, что среди горячих моих читателей был и Владимир Романюк, «патриарх УПЦ-КП», он ненавидел Филарета, и всякие разоблачения расстриги были для него бальзамом на раны. Он постоянно передавал мне слова поддержки.
– Как в самой газете относились к этой проблематике?
– Надо отдать должное редактору, Владимиру Кулебе, он всегда меня поддерживал, прикрывал, и никакое давление не проходило. Ведь Филарет как-то прочувствовал шариковскую сущность наших политиков и, в конце концов, подмял под себя всех демократов, стал завсегдатаем президиумов всяких собраний в Союзе писателей, руховских съездов. И была парадоксальная ситуация: демократическая газета постоянно изобличает «духовного лидера» демократов. Депутаты требовали изменить политику газеты в этой проблематике, но Кулеба был непоколебим, хотя по недосмотру пару раз проходили материалы в русле «общедемократической» травли УПЦ. Однажды по требованию ведущих журналистов даже была собрана редколлегия, чтобы «осудить политику односторонней поддержки одной из конфессий». Голоса членов редколлегии разделились поровну, голос редактора стал решающим, и мы продолжили свою линию.
– А как реагировали на ваши публикации оппоненты?
– А чем, кроме провокаций, они могли ответить? Одна из них даже удалась.
Где-то весной 1993 года меня встретил Григорий Омельченко и предупредил, что против нас готовится серьезная провокация, и попросил показать материалы перед публикацией. Я отмахнулся: занимался журналистикой расследований, и чего, собственно, я должен кадровому чекисту показывать материалы? Потом мне в руки попали документы о распределении гуманитарной помощи из Германии. Это было военное обмундирование бывшей советской армии, и председатель чернобыльского комитета Верховной Рады Владимир Яворивский распределил ее демократически: между униатами и Филаретом. УПЦ не перепало ничего. С другой стороны, становилось понятным, почему штурмовики православных храмов одеты в новехонькое воинское обмундирование, как с иголочки. Когда я работал над этим материалом, в кабинет зашел редактор и сказал, что в редакции были Вячеслав Чорновил и его помощник Дмитрий Понамарчук и передали любопытный документ. Это было распоряжение Филарета на бланке УПЦ-КП с регистрационным номером и за его подписью о выдаче Червонию, Поровскому, Корчинскому и еще кому-то денег. С одной стороны, было маловероятным, чтобы Филарет фиксировал документами свои коррупционные действия. С другой стороны, если эта фальшивка передана лидеру оппозиции, то это провокация против депутата, и источник ее все равно в УПЦ-КП. Сам Вячеслав Максимович был уверен, что документ подлинный, и Филарет таким образом скупает депутатов. Словом, был опубликован материал «Кто содержит УНСО и нардепов?», в котором был приведен и этот документ.
– А Филарет не содержал свою нардеповскую «крышу»?
– Конечно, содержал, но, что поразительно, не видел в этом ничего удивительного, объясняя это тем, что вот, мол, и журналисты получают гонорары. Однако он категорически отрицал подлинность опубликованного документа. Ну, а Червоний и Поровский подали заявление в Генпрокуратуру, обвинив автора и газету в клевете, и пошло-поехало. В редакцию нагрянули следователи, вели себя нагло и не скрывали горячих намерений упрятать за решетку и преподать урок всей свободной пресс. Для меня стало полной неожиданностью, что В. Чорновил попросил не втягивать его в процесс, мол, Червоний тоже член руководства Руха, и получается, что лидер выступает против своих же. Поэтому отдуваться пришлось его помощнику, тоже депутату, только Киевсовета, Дмитрию Понамарчуку. Пока шло следствие, Червоний с Поровским подали еще и иски в суд о защите чести и достоинства с целью разорить издание. Вскоре к ним присоединился председатель Госкомрелигий Арсен Зинченко, который подал иск по другой моей публикации (он не только покрывал филаретовский раскол, но и подрабатывал у Филарета в его «духовной академии»). Собственно, они ничем не отличались от мафиозных структур, которые боролись с прессой по принципу: если не посадим, то разорим, если не разорим, то вымотаем, чтобы журналист годами, как на работу, ходил по судам и потерял всякую охоту заниматься конфликтными материалами. Уже когда Кучма победил и упразднил Госкомрелигий, я в последний раз был в суде по церковным проблемам. Правда, через пару лет униатка Лиля Григорович с депутатами пыталась через Генпрокуратуру возбудить дело по моим публикациям, но у нее ничего не получилось.
– Но у В. Червония и Н. Поровского все-таки что-то получилось?
– Не в тех объемах. В судах нас защищал известный адвокат Виктор Никазаков, свидетелями и экспертами с нашей стороны выступали народный депутат Сергей Головатый, известные юристы, литераторы, даже сотрудники УПЦ-КП. В качестве морального ущерба депутаты отсудили 500 тысяч руб. с журналиста и 5 миллионов с газеты, но это были не те суммы, на которые они рассчитывали.
– Ну, а сами-то вы нашли тех, кто запустил фальшивку депутатам?
– Омельченко меня встретил и говорит: я же предупреждал, что готовится провокация. Но, если знал, то надо предотвращать, а не предупреждать. Мы отследили всю цепочку ее передачи, и крайним оказался Иван Масендич, он же управделами УПЦ-КП Антоний. Я позвонил на Пушкинскую, там ахнули, но на встречу согласились. Договорились, что я приду без охраны, а они не готовят провокаций. Но Филарет не был бы самим собой, если бы не устроил нервотрепку. Когда я пришел в назначенное время, меня посадили в большом коридоре на стуле и попросили подождать, поскольку Антоний с Филаретом что-то обсуждают. Не успел я сесть, как тут же слетелись все обитатели Пушкинской, человек двадцать, и Романюк, и Евгения Петровна, обступили с трех сторон, и началась горячая дискуссия, «все на одного», которая длилась часа полтора. Филарет всегда любил организовать «поддержку» народа, даже на пресс-конференции с собой водил человек двадцать каких-нибудь заведенных психов. Ты еще не успел вопрос задать, а они начинают витийствовать, вопить: «Ах, вот он здесь, предатель, враг Украины!» Журналисты в шоке, а Филарет торжествующе произносит: я не буду отвечать на ваши вопросы, вам вот – ответ дал украинский народ! Матерый пиарщик. А ты-то, может, и спрашивал самые банальные вещи, типа когда ворованное Церкви он вернет… Однажды я даже пригрозил, что тоже буду приводить на пресс-конференции по двадцать бабушек, и никому жизнь медом не покажется.
Масендич, наконец, принял меня, положил передо мной стопку ксерокопий моих статей, вел себя очень агрессивно. Я ему сказал, что ноги провокации растут из его канцелярии и что Генеральная прокуратура теперь не только мной и моей газетой будет заниматься, но и им. Но он говорил как по-писаному, нападал. Потом мне рассказали причину его поведения: Филарет, оказывается, поставил прослушивающую аппаратуру, какую директора школ ставили в классах: директор сидит в кабинете, нажал кнопку – и слушает, как учитель ведет урок. Так что Масендич «работал» на микрофон. И видимо, в коридоре они мне тоже трепку устроили под неусыпным ухом Михаила Антоновича.
– Филарет держал автокефалов у себя под колпаком, он, действительно, им так не доверял?
– И не доверял совершенно обоснованно. Ведь они где-то на Пушкинской обнаружили архив доносов «Антонова» в КГБ и часть его утащили. Филарет отличался редкой щепетильностью, делал копии донесений, подшивал их в книжицы под политурочкой, датировал и хранил. Я читал кое-что из этого его наследия: обыкновенные доносы: с кем встречался, кто присутствовал, что услышал, что сказал. Когда Филарет стал завсегдатаем президиумов нашего Союза писателей, то я предложил нашим письменныкам, чтобы они издали полное собрание доносов своего «духовного» отца.
– Вы упомянули Сергея Головатого, который сыграл важную роль в протесте Генпрокуратуры 1993 года, поставившем филаретовский раскол вне закона.
– Не важную, а главную. Он одно время жил в Смеле, у нас даже общие знакомые обнаружились. Головатый был и остается одним из самых известных юристов в Украине, был министром юстиции в нескольких правительствах. В начале 1990-х он был народным депутатом, председателем Краевой организации Руха, возглавлял Украинскую правнычу фундацию, правозащитную юридическую организацию. Я тоже обращался к правозащитной тематике, Сергей приглашал на различные форумы, и была достаточно абсурдная ситуация: мы с американскими, европейскими правоведами обсуждаем высокие проблемы правового государства, отмены смертной казни, европейского законодательства, а здесь по-азиатски происходят грабеж Церкви, мордобои, захваты боевиками храмов, беззаконие – и никто не реагирует. Я с Сергеем говорил об этом и даже написал резкую статью, где указал, что для наших правозащитников прав верующих вовсе не существует, они попросту игнорируются. Через некоторое время он выступил в «Прессе Украины» со своим знаменитым правовым анализом учреждения УПЦ-КП «Когда законники становятся фарисеями». В преамбуле он сослался и на мою статью, и на другие источники, и скупым юридическим языком показал незаконность создания УПЦ-КП, бесчисленные нарушения законодательства и Конституции, а также глобальные нарушения прав верующих УПЦ и УАПЦ. Материал был опубликован в парламентской газете «Голос Украины», в оппозиционных Кравчуку изданиях и вызвал бурю негодования униатов и филаретовцев. Но с юридической точки зрения никто не мог ничего Головатому возразить. Он, как депутат, направил материалы в Генеральную прокуратуру, и Генпрокурор Виктор Шишкин вынес протест, который УПЦ-КП поставил вне закона.
– Почему же она продолжила существование?
– Потому что против лома нет закона. Процедура заключалась в следующем: Совет по делам религий должен был либо удовлетворить протест и снять УПЦ-КП с регистрации, либо отклонить его с юридической аргументацией. Тогда Генпрокуратура передает протест в суд, который и решает его судьбу. Совет по делам религий, которым руководил филаретовец Арсен Зинченко, протест, естественно, отклонил. Шишкин и Головатый считали, что в любом суде не только они, но любой первокурсник юрфака докажет законность протеста, и филаретовство рассыплется.
– Почему же не рассыпалось?
– Потому что никто дело до суда не дал довести: по представлению Кравчука Генпрокурор был снят, а с ним и все руководство. Я говорил с Виктором Шишкиным и первым замом Юрием Гайсинским – они сами не понимали, за что. Конечно, униаты и филаретовцы после протеста Генпрокурора устроили истерику: прокуратура губит национальную церковь, душу украинского народа, и даже один филаретовский депутат публично пообещал генпрокурору «обломать рога», но, думаю, это был лишь один из факторов. Ведь в 1993 году продолжалось массовое разграбление державы, государственной собственности, поэтому высший орган, занимающийся надзором за соблюдением законности, должен был быть разбалансированным. Поэтому генпрокуроров, как и руководителей других правоохранительных структур, меняли едва ли не ежегодно. А пока назначат нового, создадут новую коллегию, проведут перетряску руководящих кадров, распределят полномочия и т.д., – половина дел погибнет. В следующий раз Генеральная прокуратура занялась Филаретом уже в 2001 году, при Михаиле Потебенько.
– А почему при Кучме с филаретовским расколом не было покончено, ведь и «Независимость», и вы были в его команде?
– Все к тому шло, Кучма до выборов не скрывал, что выгонит Филарета поганой метлой, чтобы не позорил Украину. Он и русский язык обещал сделать вторым государственным. Он разогнал Совет по делам религий, строго предупредил захватчиков храмов, но главная-то его задача состояла в том, чтобы вытащить страну из экономической и социальной пропасти, куда она попала при Кравчуке. Попытка путча 1995 года, названная вторым «черным вторником», показала, что его власть очень слабенькая. У него не было команды, он был между нескольких огней. С одной стороны – это левые, у которых был парламент, с другой – чекисты и национал-демократы, и небольшая группа «красных директоров» и младоолигархов, на которых он и опирался. Мороза и левых он считал самыми опасными врагами, поэтому в борьбе с ними решил опираться на националистов, которым раздавал министерские портфели. Даже погромщик Николай Поровский стал замминистра строительства. Филарета он решил не трогать, а потом с ним сдружился, даже своему «сыну» Виктору Ющенко, когда поставил его премьер-министром, заявил: «Вот твой батько!» Так что политика удавливания УПЦ при Кучме продолжалось, ее проводил возрожденный им Госкомрелигий во главе с Виктором Бондаренко. В 1999 году, накануне президентских выборов, я написал большую статью, которая называлась чуть ли не «Почему православные не должны голосовать за Кучму», и опубликовал ее у Тимошенко, в газете ее партии. В статье я изложил все, что Кучма обещал православным и что на самом деле творится. Помню, в Харькове или Запорожье мы где-то пересеклись с Дмитрием Табачником, который был начальником кучмовского избирательного штаба и с которым со времен «КЗ» мы были в добрых отношениях, и я ему честно эту статью подарил. Сейчас Дмитрий Табачник клеймит филаретовство как преступление перед историей, правдой, Украиной, но ведь они с Кучмой вместе Филарета пестовали, увешивали орденами.
– А он их в конце концов заклеймил «старой преступной властью»?
– Благодарность по-филаретовски. Когда Генпрокурор вынес протест и опять поставил УПЦ-КП вне закона, Кучма был в бешенстве. Я был на встрече с ним, когда кто-то из журналистов его спросил об этом. Так он весь задрожал: прокуратура не имеет права запрещать людям верить! И в каком позоре кончил: Бог не прощает покровительства святотатцам.
– Но ведь протест инициировали депутаты-коммунисты. Вас упрекали в том, что вы были ярым антикоммунистом, а тут вдруг сдружились с ними. Каким образом?
– Ярым я никогда не был, но писал против коммунистов, когда они были во власти и в силе. Я всегда считал себя демократическим журналистом, а такой должен быть все-таки оппонентом власти, а не оппозиции. В противном случае он сервилист. У нас же традиционно перед властоимцами польку-бабочку пляшут, а затем стараются побольнее лягнуть. Когда коммунисты – небольшая парламентская партия, причем законопослушная, вполне демократическая, то только ленивый не бросает в нее камень. Великие, надо сказать, мужество и отвага!
А «сдружились» мы самым необычным образом. Когда в 2001 году Кучма организовывал «планетарный» визит папы Римского в Украину, УПЦ выступила против, за что подверглась многомесячному системному шельмованию и в государственных, и в негосударственных СМИ: враги Украины, рука Москвы, враги европейского будущего и т.д. Кучма после пленок Мельниченко и убийства Гонгадзе дрожал, как лист осенний, и банально обменял продление своей власти на открытие шлюзов для католического и униатского прозелитизма. Ватикан оказался структурой с очень жесткой политической хваткой, что было неожиданностью. Он назвал этот визит «реваншем истории», и визит должен был реализоваться мощно, в самой унизительной для Православия форме, в сердце-столицу тысячелетней Православной Церкви, без ее согласия и на плечах родной власти.
– Это запланировала наша власть?
– Да нашу власть никто и не спрашивал, ее функция заключалась в том, чтобы выполнять впереди пинка быстренько и в полном объеме все, что предначертали в Риме. Я встречался с организаторами визита с нашей стороны и спрашивал: зачем вы везете папу в Киев, где от силы две сотни католиков, мобилизуете студентов, что запрещено законом, устраиваете всемирное папа-шоу, где вы наберете столько людей? Оказалось, что нашу-то сторону никто ни о чем не спрашивал, в их предложениях по проведению визита никто не нуждался. Перед ними ватиканская сторона положила программу, что надо делать, – и вперед выполнять, с песней.
Что особенно было мерзко – мы, как и при Кравчуке, опять оказались в информационной блокаде. Мудрые католики отправили целую армию редакторов и ведущих журналистов, даже с детьми, на халявную поездку в Рим (месячная виза, бесплатные проезд, проживание, питание), они вернулись и удесятерили мочиловку «заскорузлым православным москалям». В течение нескольких предвизитных месяцев всему подлому, что имелось в Украине, был предоставлен эфир, и оно топталось по УПЦ, не выбирая выражений. Я написал несколько больших материалов, где изложил точку зрения УПЦ на визит, взывал к законности, к Шевченко, к памяти предков, но нигде не мог опубликовать. Редактора, с которыми я был в дружеских отношениях, не хотели ссориться с властью и говорили: старина, пиши что угодно, хоть о переходе евреев через Красное море, – опубликуем сразу и на первой полосе, только не трогай визит! В парламенте у нас была межфракционная группа по защите канонической Церкви, в нее входили и коммунисты, которые предложили отдать им написанные материалы. Они не только опубликовали мои антипапские статьи в своей партийной газете, но даже издали их отдельной брошюрой. Ректор Киевской духовной академии мне говорил: «Я посылаю студентов во все киоски покупать газету «Коммунист»! Мне это и в страшном сне не могло присниться!»
– И после этого коммунисты стали поддерживать Церковь?
– Нет. На самом деле коммунисты постоянно занимали антисектантские, антиуниатские позиции, Филарета всегда считали мафиози, а поддерживали традиционные Церкви и религии. Впрочем, это позиция всех левых партий в Украине. Кроме того, УПЦ – это Церковь бедствующего народа. Зайдите на любой приход – богатых на службе немного. В то же время бедные – это традиционный электорат коммунистов. Мне один архиерей рассказывал, что старушки с двух приходов письмо написали: владыка, мы верующие люди, как хотите, к этому относитесь, но голосовать будем только за Симоненко!
Кроме того, наши коммунисты оказались уникальными на всем постсоветском пространстве.
– В чем же эта уникальность заключается?
– В покаянии. Они на своем пленуме приняли постановление, в котором осудили репрессии против Церкви со стороны коммунистических властей прошлого, принесли ей извинения и заверения, что они никогда не допустят подобного в будущем. Более того, они предложили сделать то же самое и бывшим коммунистам, ныне государственным деятелям и лидерам других партий и рухов – Кучме, Кравчуку, Ющенко, Костенко, Удовенко, Тарасюку, Тимошенко и т.д. Никто их примеру не последовал – стыдно. Я говорил с Григорием Явлинским, он удивлялся: странная у вас Компартия, у нас – без всяких покаяний, портреты Ленина положили, хоругви взяли, и наоборот.
– Но Кучма в штыки принял решение Генпрокуратуры о незаконности УПЦ-КП?
– Да. Он был авторитарным правителем, стремился все держать под своим контролем, даже вопросы церковные. Всякие неожиданности его раздражали. Понятно, что Кучма стал грудью на защиту раскола, а тот, как известно, отблагодарил его по-раскольничьи: на Майдане Филарет клеймил Кучму как старую «злочинную власть».
– Но ведь до своего президентства он обещал восстановить законность в религиозной сфере. Почему такой поворот?
– У нас при всех президентах законность приносилась в жертву политической конъюнктуре. А вспоминать о предвыборных обещаниях – вообще дурной тон. Году так в 1997-ом один церковный иерарх сказал президенту: «Леонид Данилович, вы предали тех, кто вас избрал, чтобы заручиться поддержкой оппонентов, но кончится все тем, что и одних потеряете, и других не обреете». Так и вышло. Финал его президентства был крайне унизительным, только ленивый не плевал в его сторону, особенно усердствовали как раз те, во имя кого он и предавал. Жестокая и поучительная история. Но он сам ковал себе майдан. На лжи и предательстве ничего нельзя построить, все выйдет боком.
– Когда Кучма стал срастаться с расколом, как «Независимость» на это реагировала?
– «Независимость» стояла за Кучму до последнего патрона, даже когда в 2000 году он ее окончательно предал, газету разорили и закрыли, в это никто не мог поверить. Полемические статьи никто не запрещал, правда, когда ближайший помощник Кучмы Александр Волков стал хозяином газеты, мне сказали, что тема раскола не актуальна для нашего издания. Правда, и без того в 1999-2000 годах я практически уже ничего для «НЗ» по религиозной проблематике не писал. Весь 1999 год мне было чем церковным заниматься в свободное от основной работы время: с Валерием Бабичем, который тогда увлекся православием, мы осуществили пять серьезных и крупных духовно-просветительских издательских проектов («Во дни Великого поста», «Воистину воскресе!», «Сим победиши!», «Во Святую Троицу», «Звезда Рождества»). Некоторые из них выходили тиражом более миллиона экземпляров, на двух языках. Это была достаточно трудоемкая работа. Скажем, в «Звезде Рождества» впервые в одном издании были представлены все наши епархии с очерками об их истории, святынях и подвижниках, с интервью правящих архиереев. Надо было написать, собрать, подготовить более двухсот материалов, подобрать сотни иллюстраций. Кстати, в этой работе я впервые увидел Блаженнейшего Митрополита Владимира как редактора. Как водится, была запарка, неуспевание с изданием, всякие сложности. Я приволок в Митрополию 50 папок подготовленных текстов, чтобы кто-то из богословов их вычитал, причем в очень сжатые сроки, буквально за несколько дней. Все отмахивались, ни у кого не нашлось ни времени, ни возможности. Я пришел к Блаженнейшему совсем расстроенный. Он предложил оставить у него тексты, и через несколько дней вернул. Я не знаю, где он нашел время, но он вычитал все, от первой до последней строчки, и внес правки. Я был поражен. Вот эта его характерная черта: самую неблагодарную сложную работу брать на себя. Хотя ведь мог кого-то обязать.
– В 1999 году вы перешли на просветительские проекты, а полемику с властью и расколами оставили?
– Отнюдь. Конечно, в год президентских выборов в «НЗ» вряд ли что-нибудь антипрезидентское можно было опубликовать. Но ведь была и оппозиционная пресса. Я много печатался в тимошенковской газете «Новое время», в других изданиях, наших и зарубежных. Власть всегда вела аницерковную линию, но и там были люди, которые помогали как-то отбиваться. Это и Василий Середа, и Александр Разумков, и многие другие.
Десять кучмовских лет не были сахаром. Из Выдубицкого наши общины он выгнал, незаконно передал монастырь филаретовцам. Поставил на Киев своего друга Александра Омельченко, который разве что чай за Филаретом не носил. О кознях кучмовского Госкомитета по делам религий против УПЦ вообще целые книги можно писать. Понимаете, ни от Кравчука, ни от Ющенко в Церкви никто ничего доброго не ждал. А от Кучмы-то ждали, поэтому его поддержка расколов, унии, организация папского визита воспринимались особенно болезненно.
– А чем все-таки отличались наши президенты в церковной сфере?
– По большому счету – ничем. Все они не помогали Церкви, а пытались подмять ее под себя, как в советское время, незаконно вмешивались во внутрицерковные дела. Их церковная политика – это агония тоталитарного атеистического мышления. Солженицын предупреждал, что мы долго будем выходить из тоталитаризма. Вот и выходим. Ни шатко, ни валко.
Беседу записали А. Нечипорук и М. Мальцев
Архив журнала
- КИЇВСЬКА ОБЛАСТЬ. Відбулася спроба переведення в ПЦУ парафії, віряни якої опікуються військовими ЗСУ
- ОДЕСА. Спасо-Преображенський собор УПЦ відвідала делегація конгресменів і сенатора США
- ОДЕСА. Французська делегація на чолі с послом відвідала зруйнований Преображенський сосбор міста
- БІЛА ЦЕРКВА. На фронті загинув півчий архієрейського хору Спасо-Преображенського кафедрального собору єпархії
- КИЕВ. Нацмузей истории Украины открыл денежный сбор для сноса Десятинной церкви
Новости недели
Анонсы событий
ДІАГНОЗ: повторне гостре порушення мозкового кровообігу по ішемічному типу в лівій півкулі мозку, сенсо-моторна афазія, грубий правосторонній геміпарез. Зараз отець Олексій потребує реабілітації, яка дуже дорого коштує. Вартість запланованих послуг під час стаціонарного лікування у ЦЕНТРІ НЕЙРОРЕАБІЛІТАЦІЇ ПП «ОЛСВІТ МЦ» (без урахування медикаментів) складає 91 020,00 грн. Ця сума на даний час є непосильною, тому…
Подробней…
З благословення Блаженнішого Митрополита Київського і всієї України Онуфрія 24 жовтня в Києві відбудеться ХV Міжнародна науково-практична конференція: «Духовна та світська освіта: Історія взаємин – сучасність – перспективи». Організатором конференції виступає Київська духовна академія і семінарія Української Православної Церкви. Про це повідомляє КДАіС. У 2023 році виповнюється 90 років з дня блаженної кончини останнього ректора…
Подробней…
Отцу Владимиру Куницкому из села Новогоровка Запорожской области не хватает средств на реабилитацию и медикаменты после геморрагического инсульта. В Бердянской епархии Украинской Православной Церкви просят помочь собрать средства на курс реабилитации и медикаменты настоятелю храма в честь преподобного Кукши Одесского села Новогоровка Токмакского (ранее – Васильевского) района Запорожской области протоиерею Владимиру Куницкому после перенесенного геморрагического…
Подробней…
Неожиданная смерть матушки Татьяны тяжело далась супругу и 5 детям. Оказать молитвенную и финансовую помощь многодетной семье священника, оставшейся без матери, просит Миссия Синодальный отдел Украинской Православной Церкви по делам семьи. Супруга клирика столичного Кирилловского монастыря протоиерея Виталия Сусловца – матушка Татьяна – скончалась 6 ноября 2021 года в больнице, куда поступила после заболевания коронавирусной…
Подробней…
Об’єднання інвалідів Київщини просить допомогти привітати підопічних зі святомОб’єднання інвалідів, яке діє на території Бориспільської єпархії, звернулося з проханням допомогти людям з обмеженими можливостями, які входять до цієї організації. Акція присвячена Міжнародному дню людей з інвалідністю, який відзначається 3 грудня. Керівник організації Наталія Хоменко розповіла, що люди, які перебувають на обліку в Об’єднанні – всього…
Подробней…