Архиепископ Тульчинский и Брацлавский Ионафан. Одревней коллизии монашеского и мирского взглядов на церковную гимнографию на примере задостойника Рождества Христова

01.09.2009 archive, Вестник №96, От первого лица

В свете всего сказанного невозможно не согласиться, что полное торжество гимнографического «пустынного» минимализма над свободным «светским» литургическим творчеством в Древней Церкви по своим культурным следствиям привело бы к угасанию художественного потенциала церковного общества, а, в конечном итоге, отрицательно повлияло бы и на самое развитие литературы во всём христианском мире.
Ионафан,
архиепископ Тульчинский и Брацлавский,
кандидат богословия

О, Дево! Страх благоговейный пред Тобою
Сомкнул наши уста в молчании желанном,
Хотя любовь влечёт нас ублажить Тебя,
В усердии сплетая строфы в гимне стройном.

О, Мати! Зряще наши устремленья,
Ты чувств боренья к миру приведи,
Подав нам огненную силу вдохновенья!

Архиепископ Ионафан (Елецких), поэтическое осмысление задостойника Рождества Христова

В начале ХIХ столетия Обер-прокурор Святейшего Синода Русской Церкви Константин Павлович Победоносцев, переводчик Нового Завета на «воцерковлённый» им русский язык, уверял, что принципиально невозможно передать, согласно его же выражению, «безобразной русской фразой» смысл и красоту церковнославянского задостойника праздника Рождества Христова «Любити убо нам» или гимна «Иже херувимы». А тем более положить их переводы на ноты.
Эти гимны К. Победоносцев считал эстетически «непереводными» даже с древнегреческого оригинала: «Στέργειν μέν ημάς, ως ακίνδυνον φόβω, Ράον σιωπήν, τώ πόθω δέ Παρθένε, Ύμνους υφαίνειν, συντόνως τεθηγμένους, Εργώδές εστιν, αλλά καί Μήτηρ σθένος, Όση πέφυκεν η προαίρεσις δίδου».
Любопытно, что если Обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев находил, что русская лексика «безобразна» для передачи смысла и красоты богослужебных церковнославянских текстов, то другой царский министр – г-н Валуев – в своё время напрочь отказывал в литературных достоинствах и языку украинскому.
В наше время любопытно высказывание влиятельного архимандрита Софрония (Сахарова): «Неуместны доводы о якобы непонятности для многих современных людей старого церковного языка, – людей поголовно грамотных и даже образованных. Для таковых овладеть совсем небольшим количеством неупотребительных в обыденной жизни слов – дело нескольких часов. Все без исключения затрачивают огромные усилия для усвоения сложной терминологии из различных областей научного или технического знания, из политических, юридических и социальных наук; языка философского или поэтического. Почему же понуждать Церковь к утрате языка, необходимого для выражения высших идей богословия или духовных опытов?»
А вот мнение диакона Андрея Кураева, профессора МДА: «Я не поддаюсь обаянию формулы, гласящей, что если бы, мол, мы перешли на русский язык, то люди пошли бы в храм. Да не пошли бы! Человек решает идти или не идти в храм совсем не ради того, чтобы нечто «понять», «расслышать». Ведь, молитва – это не сводка теленовостей. Тут понятность не самое главное. Если бы Оптинские старцы молились на китайском языке, люди все равно бы к ним шли, потому что старцы говорили на языке любви. Этого языка люди ждут, этот язык они чувствуют. И поэтому, когда начинаются дискуссии о том, на каком языке вести службу, то, по-моему, это попытка уйти от главного. Почему в наших храмах мало любви? Вот главный вопрос. Остальное потом. Наконец, говоря о «понятности», стоит помнить, что понятность — это вещь отнюдь не лингвистическая. Есть непонятность, порождаемая различием личного опыта. Есть непонятность, порождаемая расстоянием между культурами. Богослужение родом из византийской культуры, и это уже предполагает, что его язык до некоторой степени иностранный. Даже, если его перевели на русский.
Вы встречали издания «Канон Андрея Критского» с переводом на русский язык? И что, понятно? Да ничего непонятно! Чтобы его понять, надо на «отлично» знать Ветхий Завет. Другой же и очень серьёзный вопрос — вопрос о мере нашего созвучия уже не Библии, а византийской литературе. Меняются вкусы. То, что казалось прекрасным византийским литераторам, кажется неуместным современному человеку».
И далее отец Андрей Кураев говорит, что о такого рода пересмотрах мечтал св. Феофан Затворник: «Ушинский пишет, что в числе побуждений к отпадению к штунду совратившиеся выставляют между прочим то, что у нас в церкви ничего не поймешь, что читают и поют. И это не по дурному исполнению, а потому, что само читаемое – темно. Он пишет, что поставлен был в тупик, когда ему прочитали какой-то тропарь или стихиру и просили сказать мысль. Ничего не мог сказать: очень темно. Из Питера писали мне две барыни тоже об этом: у Пашкова все понятно, а у нас – ничего. Ничего – много; а что много непонятного – справедливо. Предержащей власти следует об этом позаботиться и уяснить богослужебные книги, оставляя, однако, язык славянский. Книги богослужебные по своему назначению должны быть изменяемы. Наши иерархи не скучают от неясности, потому что не слышат, сидя в алтаре. Заставить бы их прочитать службы хоть бы на Богоявленье! Богослужебные книги надо вновь перевесть, чтоб все было понятно. Архиереи и иереи не все слышат, что читается и поется, сидя в алтаре. Потому не знают, какой мрак в книгах, и это по причине отжившего век перевода… Большая часть из сих песнопений непонятны совсем». «И церковные молитвословия могут быть изменяемы; но не всяким самочинно, а церковною властию. Неизменны только словеса, таинства совершающие. Прочие все тропари, стихиры, каноны – текучи суть в церкви. И власть церковная может их – одна отменить, а другая вводить. В печатных церковных службах перевод уже устарел, много темного и излишнего. Начала чувствоваться потребность обновления».
Св. Николай Японский, которого необходимость перевода богослужебных текстов на японский язык заставила поближе познакомиться с нашими церковнославянскими переводами, не раз оказывался в тупике – «Что за трудности в канонах Евхаита! А без греческого текста и совсем не понять бы их! Как жаль, что не исправляют славянский текст Богослужения!… Славянский текст в иных местах – просто набор слов, которых не свяжешь, как ни думай. Хотел бросить, пока добуду греческий подлинник; впрочем, с присочинением и опущениями – пошло!»
Так что и новые переводы, и «присочинения» и «опущения» при новых редакциях церковнославянских текстов знакомы церковной истории. И если при новом издании выражение «неумытный Судия» (из 3-й коленопреклоненной молитвы на вечерне Пятидесятницы) заменить на «неподкупный Судия» или «немздоимный Судия», то вряд ли эстетика и духовный смысл богослужения потерпит какой-либо ущерб».
И все же в слухе о том, что «в церкви все непонятно», есть изрядная неправда. Неправда, прежде всего, в слове «всё». Очевидная инаковость строя церковной жизни, мысли, инаковость языка и календаря, имен и этикета привлекает многих людей, которые не желают превращаться в «читателей газет – глотателей пустот» (выражение М. Цветаевой). Вот это то и есть признак истинной Церкви – несводимость её к нашим объяснительным штампам и привычкам. Это признак нерукотворного, признак чуда. Чудо не может вместить себя в символы до конца понятные и вполне адекватно переведенные на секулярный язык. И поэтому язык Церкви (речь идет не только о языке богослужения, но и о языке церковной мысли и веры) никогда не может быть до конца «родным», своим для людей, воспитанных во внецерковном, а сегодня, пожалуй, и в антицерковном мире.
Может, в Церковь, где все понятно, легче прийти. Но не стоит забывать, что из Церкви, где все понятно, также значительно легче уйти. Люди часто забывают, что формы православного богослужения были созданы не для обращения вчерашних атеистов, а для помощи уже верующим людям в их духовном труде. Привести человека к порогу христианства не так уж трудно. Но надо жить дальше. И церкви есть что сказать не только своим неофитам. Если же вся речь Церкви понятна начинающему – значит, в дальнейшем нет пути для возрастания. Если человеку, еще далекому от христианства, в храме «все понятно», значит, в этом храме пусто. В общем, никогда в храме не может быть понятно «всё» или даже главное без того, чтобы человек сам прилагал усилия к росту. Непонятность должна быть вызовом, побуждением к росту и к изменению самого недоумевающего, а не поводом к тому, чтобы церковная жизнь стала всецело понятна секулярному мышлению.
Не понимать Евангелие – стыдно. Если душа бежит от «непонятной» православной службы, значит, душа нездорова. «Непонятность» – это приговор, выносимый Евангелием современной цивилизации, а не констатация «болезни» и «отсталости» Церкви. Требование «обновления» Церкви в большинстве случаев – не более чем средство психической самозащиты. В церковной жизни и молитве «всё непонятно» людям, живущих вдалеке от церкви, но при этом почему-то желающих реформировать не свою, а чуждую им среду обитания.
Но и скепсис г-на К. Победоносцева отчасти оправдан: ни один из переводчиков его времени (да и ныне) не смог достичь лаконичности перевода и ясности смысла задостойника праздника Рождества Христова.
«Задостойник Рождества Христова – одна из жемчужин церковной поэзии, – замечает один анонимный автор обсуждения проблемы его перевода, – он настолько изыскан по форме и богат содержанием, что перевести или объяснить его непросто» (искать в интернет-теме: «Скоро Рождество. Переведём задостойник?»).
Правда, таковому положению способствуют и объективные обстоятельства. Известно, что порядок слов в греческом, особенно поэтическом языке, довольно произвольный, ибо он не имеет грамматической функции. Кроме того, сказуемое может стоять даже впереди основного текста. Всё это приводило (и приводит) к поливариантности перевода, что нередко порождало творческую дискуссию между их авторами. (Об этом чит. А.Г. Кравецкий, А.А. Плетнёва «История церковнославянского языка в России. (XIX-XX в., гл. 4, с.125), Российская академия наук. Институт русского языка им. В.В. Виноградова. Языки русской культуры. М., 2001 г.)
Теперь конкретнее об имеющихся переводах задостойника Рождества Христова.
Употребляемый, но весьма малопонятный даже священнослужителям текст, в богослужебных книгах (праздничной минее) изложен так:

Любити убо нам,
яко безбедное страхом, удобее молчание.
Любовию же, Дево, песни ткати
спротяженносложенныя неудобно есть .
Но, и, Мати, силу,
елико есть произволение, даждь .

В изъяснительном переводе известного российского государственного деятеля г-на Николая Нахимова (Н.Ч. Заиончковский, род. 1839 – ум. 1920) задостойник принял такой вид:

С одной стороны, из страха было бы
довольно легко переносить молчание,
так как оно не грозит бедою;
С другой же, о Дева,
вследствие влечения сочинять
вдохновенно сложенные гимны,
это слишком трудно.
Но Ты, о Матерь Божия,
и даруй мне крепость,
уравновешивающую моё природное призвание.

(См. «Молитвы и песнопения православного молитвослова (для мирян) с переводом на русский язык, объяснениями и примечаниями Николая Нахимова. Санкт-Петербург, Синодальная типография, 1912 год).

В более кратком изложении его оппонента (по принципам перевода богослужебных текстов на русский язык) – г-на Порфирия Мироносицкого (род. 10.01.1867 – ум. 01.03.1936.) этот текст передан так:

Во имя страха хранить молчание,
Как безопасное, нам было б легче.
Любви же ради, ткать гимны стройные
И изощрённые нам трудно, Дева!
Но ты и силу, о Матерь Божия,
Дай таковую нам, каков наш выбор.

Профессор КДА г-н М. Скабалланович предложил свой перевод:

Удобнее нам было бы по страху
предпочесть молчание, как дело безопасное,
по любви же к Тебе, Дева,
составлять стройносложенные песни трудно,
но и Ты, Матерь, дай силу (к песням),
поскольку есть (у нас) усердие.

Нынешний проректор Саранской духовной семинарии (Россия, Мордовия), духовный композитор и литургист игумен Силуан (Туманов) творчески осмыслил задостойник Рождества Христова и даже положил его на ноты:

Нам ныне возлюбить удобнее молчанье,
Что помогает нам вне страхов бед пребыть.
Но песнь немолчную и гимны величальны
Любовь сия не даст из слов земных сложить.

О, Дево-Мати! Но, возможно ль,
На праздник Сына Твоего устам молчать!?
Мы молим: дай нам силу свыше
Тебя достойным гимном величать!

Перевод рождественского задостойника и комментарий к нему Яны Лозинской (из интернет-публикации):

Нам удобнее было бы любить молчание,
так как оно лишено страха.
Но из-за любви слагать красивые,
протяжные песнопения
это (молчание) нам, все-таки, неудобно.
Но, Мати, дай мне силу,
равную моему изволению (ткать песни).

(«То есть св. Иоанн просит у Матери Божией помощи выполнить послушание молчания, так как у самого есть произволение «ткать песни», а силы побороть его нет»).

Не претендуя на последнее слово в деле уяснении смысла задостойника, автор настоящей статьи – архиепископ Ионафан (Елецких) — предлагает нижеследующее его осмысление и варианты переложений на церковнорусский, русский и украинский, которые хорошо укладываются на любой обиходный напев, например, на второй сокращённый киевский (светлый) глас:

Версія по-церковнорусски:
А)
Глас 2
Любезно, Дево, нам удобное молчание,
Кое всем страхам не причастно.
Но любовь сия нам гимны ткати
Стройносложенныя утрудняет.
Ты же, Мати, силу воспевати Тя,
Елико есть Твое соизволение, подай.

Краткая версия по-русски:
Б)
О, Дево! Бедствий устрашений убегая,
Мы возлюбили все блаженное молчанье.
Но по любви к сложенью гимнов стройных,
Нам, Мати, силу свыше дай и вдохновенье!

Более пространная поэтическая версия по-русски:
В)
О, Дево! Страх благоговейный пред Тобою
Сомкнул уста в молчании желанном,
Хотя любовь влечёт нас ублажить Тебя,
В усердии сплетая строфы в гимне стройном.

О, Мати! Зряще наши устремленья,
Ты чувств боренья к миру приведи,
Подав нам огненную (творческую) силу вдохновенья!
Его же поэтическое осмысление рождественского задостойника по-украински:

Ми любимо святе мовчання,
Що острах мудрий
Звелів нам щиро берегти!
Але ж любов схиляє нас
Зложити й гімни златоструйні!

О, Мати! Ти бажань боріння
У душах наших примири
І силу творчу з Вишини
В нас нині, Діво, надихни!

Как видим, смысловые акценты во всех приведённых переводах и переложениях разных авторов разнятся. Но одновременно есть ощущение, что переводчики задостойника уже близки к поставленной цели: изложить гимн лаконично, ясно и красиво по-русски.
Но каков же аутентичный смысл и логика задостойника?
На наш взгляд, верный смысл рождественского гимна всё же следует поискать в ответах на вопросы: «А что же волнует автора задостойника? О каком любезном «удобном молчании» идёт речь? Какой «страх» – устрашение сковывает уста гимнографа? Почему для песнотворчества необходима «сила» Богоматери?
Чтобы рассеялось недоумение, вспомним рассказ из истории древней Церкви, ярко иллюстрирующий острейшее напряжение между сторонниками аскетического богослужения и поборниками т.н. «мирского» чина богослужения с использованием песнопений, составленных по законам языческой поэзии – ритмических канонов, тропарей и кондаков.
Рассказ этот приводит профессор Н.Д. Успенский (ЛДА) в своём исследовании древней песненной вечерни и состоит он в следующем: некто авва (отец) Памва, монах-пустынник, на вопрос послушника, вопросившего: «Отчего это мы, монахи, не поём каноны и тропари?», ответил: «Горе нам, чадо, ибо подоспели дни, когда иноки оставят пищу, изреченную Святым Духом (библейски псалмы), и примут земные гимны и мелодические гласы. Придут дни, когда христиане растлят книги святых евангелий,…пишуще тропари и эллинские словеса (стихи)».
«Что касается тропарей и канонов, и употребления мелодических гласов, – вторит ему некий игумен V века, – то это прилично мирским священникам, чтобы привлекать народ в храмы. Монахам же, живущим вдали от мира, таковые вещи не полезны, ибо диавол приманкой тропарей и гласовым пением ввергает их в ров гордости, тщеславия и, наконец, блуда».
Пустынножителей, навыкших к несложному речитативному полупению-получтению – к псалмодии, заметил Н.Д. Успенский, смущали и устрашали формы и закономерности античного стихосложения и ладового (гласового) пения в богослужении, они не принимали свободный ритмический перифраз Священного Писания, видя в этом угрозу, веками «намоленному» чину монашеского псалмопения.
Сочиняя и исполняя каноны, тропари и стихиры, «светские» песнотворцы и певчие невольно отбивали их словесный ритм ногой, как это имеет место и поныне при исполнении метроритмических хоровых сочинений.
Яна Лозинская предлагает вспомнить житие самого преподобного Иоанна Дамаскина, когда он, будучи знаменитым богословом, песнотворцем, оставив придворную должность, поступил в монастырь, строгий старец-наставник для смирения и вхождения в истинно-монашеское устроение духа запретил ему слагать песнопения и заниматься любым литературным творчеством. Выполнение этого запрета требовало от преподобного Иоанна величайшего самоотвержения и стоило ему жестокой внутренней борьбы.
Наконец послушание было нарушено ради любви: умер один из братии монастыря, и по горячей просьбе других монахов Иоанн составил дивные стихиры, которые и поныне входят в чин погребения. Эти стихиры также были спротяженно сложенными, то есть ритмическими; именно когда Иоанн, сочиняя их, по обычаю греческих стихотворцев отбивал ритм ногой, старец услышал это ритмическое отстукивание и обнаружил нарушение запрета. Сурово наказан был Иоанн — пока, наконец, Сама Пречистая Дева не явилась старцу в ночном видении и не потребовала дать свободу непревзойденному и вдохновенному песенному творчеству Иоанна.
Та тяжкая борьба, которую вел при исполнении своего мучительного послушания — молчания — преподобный Иоанн, и отразилась в ирмосе 9-й песни его канона Рождеству Христову. Храня молчание, он не подвергал себя беде, не нарушал послушания, и потому удобее было бы продолжать хранить его. Но природное влечение (произволение) слагать вдохновенные песнопения делало для него этот искус слишком тяжелым.
При переводах, советует Яна Лозинская в своей интернет-публикации, следует всегда обращать особое внимание на то, что греческий текст лёг на славянскую почву, на славянское языковое сознание, и потому надо пытаться найти в этом факте своего рода словесное обогащение, создание нового языкового плана. На её взгляд, такое обогащение при переводах с древнегреческого находится в области лексики, а если возникают затруднения с синтаксисом, то «копаться» исключительно в славянских конструкциях, которые суть исключительно его калька, довольно пустая затея.
Из приведённого исторического контекста следует вывод: в задостойнике Рождества Христова, несомненно, обнажена психологическая драма «послушания любви» прп. Иоанна Дамаскина к молитвенному безмолвию – исихии, с одной стороны, и природного влечения поэта (произволения) к «мирскому» искусству античного метроритмического стихосложения – с другой. Иными словами, в задостойнике отражен «конфликт» между аскезой и творчеством как таковыми.
Разорвать эту «неудобную» коллизию, как следует из текста, сам преподобный Иоанн Дамаскин не может: от имени всех «песнословцев» он обращается к Богоматери, Которая пророчески, в гимнах же, предсказала Её Самоё ублажение всеми родами человеческими. Из его уст звучит просьба о помощи в преодолении в нём внутреннего борения долга молчания и стремления к творчеству через ниспослание всем церковным поэтам особой силы благодати Святого Духа.
Сама Богоматерь, библейски воспевшая Бога в доме праведной Елизаветы («Величит душа Моя Господа»), благословила и освятила поэтическое свободное творчество в Церкви – таков скрытый пафос задостойника преподобного Иоанна Дамаскина на праздник Рождества Христова.
Любопытно, что тема утверждения свободного авторского творчества в Церкви прослеживается и в другом известном церковном гимне: «Твоя песнословцы, Богородице, – живый и независтный Источниче, – лик, себе совокупльшеся, духовно утверди, в божественней Твоей Славе венцев Славы сподоби!». («О, Богородице, – живый, неиссякаемый Источник! Хор (лик) Твоих песнотворцев духовно укрепи, в божественной Твоей Славе венцев Славы сподоби!»).
Со временем в Церквах греческой традиции споры о стиле пения затихли. В них давно уже произошёл культурный синтез монашеского и «мирского» начал в богослужении: и в соборно-приходских храмах, и в монастырях оно следует единому уставу, согласно которому речитативное чтение псалмов Священного Писания чередуется с мелодическим гласовым (ладовым) пением тропарей и канонов – сочинений, составленных в метроритмах античного стихосложения.
Так, в службе Благовещения мы находим ритмический канон, в основание которого положен «виртуальный» диалог между архангелом Гавриилом и Девой Марии. Этот диалог не имеет места собственно в евангельском повествовании и принадлежит области художественного вымысла, но в это авторское обрамление включена библейская догматическая истина – «Бог явился на земле во плоти», раскрывается учение Церкви о спасении во Христе рода человеческого.
Нынешние греки (и монахи, и миряне) так свыклись с античными «языческими» метроритмами своих церковных гимнов, что и слышать не желают о введении в богослужение новогреческих прозаических текстов, которые, хотя и понятны разуму, но претят их внутреннему эстетическому чувству, ибо новейшие переводы, увы, лишены красот античных ритмов стихосложения.
Думается, что и нынешние миряне Русской Церкви были бы немало шокированы, если бы, войдя в храмы, услышали не «скучную» прозу славянских переводов, а самые настоящие античные метроритмические стихи – тропари, кондаки, повествующие о спасении во Христе, как их слышат в своих храмах православные греки, но на древнегреческом языке.
Второй конфликт между установившимися эстетическими формами богослужения в Православной Церкви имел место в России: при Царе Алексии Михайловиче произошёл «светский» музыкальный прорыв в богослужение, вызвавший резкие протесты русских староверов на Московской Руси.
В тот период взамен монодии (единогласия, унисона) в богослужение была привнесена западная система многоголосной гармонической музыки, при которой певцы стали делиться на четыре основные голосовые партии (дисканты, альты, теноры, басы). Только одной из них поручалось исполнение коренной мелодии гласа («кантус фирмус»), а остальные были призваны лишь окрашивать её обертонами классических трезвучий, создавая вокальную имитацию органного (!) звучания. Достаточно пропеть партию «скачущего» по тонам трезвучий баса, чтобы в этом убедиться.
Парадоксально, но, вопреки вышесказанному, в идеологии русского церковного пения господствует убеждение, что русское богослужебное пение не использует «инструментального» сопровождения. На саму инструментальную музыку в Церкви некоторые смотрят косо.
Вероятно, эти запоздалые суждения являются инерционным отголоском древнего отшельнического взгляда на присутствие в Церкви «мирского» начала – метроритмического стихосложения опасного для спасения души иноков.
Впрочем, подобные ригористичные утверждения библейски и исторически, как кажется, не столь бесспорны. Известен стих из Священного Писания: «Хвалите Бога на струнах и органе!» (Пс.150). Да и весь 150-й псалом есть призыв восхвалить Господа различными способами. Сам святой пророк Давид, автор многих библейских псалмов, исполнял их, играя на гуслях. А в древней Александрии, как упоминают некоторые исследователи, исполнение гимнов в собраниях христиан сопровождалось звуками арфы и флейты.
Известно также, что в своё время во дворцовой церкви византийских императоров исполнение религиозных гимнов сопровождал орган. Копия органа была преподнесена из православного Востока императору Карлу Великому для его придворной церкви, а уже затем этот музыкальный инструмент получил распространение по всему миру. Возможно, и киевские послы, прибывшие для выбора веры в Константинополь, слышали его звучание на официальном приёме во дворце, «мняще себя», «яко на небе». В греческих церквах на о. Корфу (Константинопольский патриархат), да и в армянских храмах, за богослужением народ поёт при поддержке звуков органа.
Как не удивительно, но в Русской Церкви в богослужении давно допущено использование, по сути, музыкальных инструментов – кампанов, т.е. колоколов, настроенных на разные тона. В древнем пасхальном уставе даже указываются места для их расположения (солея, притвор, паперть, колокольня) и строго регламентируется порядок их звучания, время и количество ударов на евангельском чтении (после каждого стиха). Во все дни Пасхи совместно звучат колокола всех храмов. На архиерейских кадилах и облачениях имеются небольшие позвонки, издающие серебристые звуки при совершении священных действий.
Деревянный инструмент – било – выстукивает в древних обителях Греции, Румынии и Болгарии сложнейшие музыкальные ритмы, предначиная богослужение в церкви. В чине Божественной литургии исполнение гимна в честь Богоматери («Достойно есть») предусмотрено сопровождать звоном целого ансамбля колокольных инструментов, подчёркивающих значимость момента. Некоторые богословы именуют сам колокольный церковный звон «началом богослужения». Особо выразительные колокольные мелодии – ростовский, ипатьевский, костромской звоны – исполняли специально обученные музыканты-звонари.
В своё время в России появились опыты исполнения церковных гимнов с симфоническим или органным сопровождением вне чина богослужения. Это – «Тебе, Бога хвалим» для двух хоров и оркестра знаменитого композитора Дмитрия Бортнянского, это – «Демественная Литургия» с органом и группой инструментов композитора Гречанинова. Из современных внебогослужебных опытов можно упомянуть две духовные оратории («Страсти по Матфею» и «Рождественская оратория») в сопровождении симфонического оркестра архиепископа Илариона (Алфеева). Вне чина богослужения мы слышим смиренное пение духовных стихов под аккомпанемент струн гитары иеромонаха Романа (Матюшина) и многих других песнотворцев. Все они умилили и привели в лоно Церкви не одну душу!
В свете всего сказанного невозможно не согласиться, что полное торжество гимнографического «пустынного» минимализма над свободным «светским» литургическим творчеством в Древней Церкви по своим культурным следствиям привело бы к угасанию художественного потенциала церковного общества, а, в конечном итоге, отрицательно повлияло бы и на самое развитие литературы во всём христианском мире.
Но их творческое взаимодействие породило феномен великой христианской богослужебной культуры как части всемирного достояния человечества, как вдохновенного Богом «синтеза искусств»: искусства пения (монодия и полифония), чтения, иконописи, поэзии, архитектуры, изобразительного искусства (живопись), священной «хореографии» (порядок и виды поклонов, ходов), искусства огня и дыма (порядок возжигания свечей, совершения каждений), книгописания, книгоиздания, музыкальной семиографии (нотописания), дирижирования, искусства священной одежды и сакральных символов (осенение крестным знаком, например), и т.д.
Сам Типикон (образец совершения богослужений), по сути, есть искусство циклического «либретто» – солнечно-лунного пасхального сценария, музыкальная партитура ладов (гласов) и даже книга ритуальной диеты (постов и разрешений от них) на годы вперёд.
Византийская Православная Церковь своим авторитетом благословила «мирскую» гимнографию, включив античные виды стихосложения – древнегреческие ритмические тропари, кондаки и каноны – в своё богослужение и наименовав их догматическое содержание своим литургическим Преданием. Среди церковных античных гимнов занимает почётное, праздничное место и задостойник Рождества Христова, утверждающий торжество творческого начала в вечно юной Церкви Спасителя Мира.

В Зимненском Успенском монастыре

Завершение визита